Греков Н.В. Русская контрразведка в 1905-1917 г.
Греков Н.В. Русская контрразведка в 1905-1917 г.
 
  Греков Н.В. Русская контрразведка в 1905-1917 г.  
 
Печать на конвертах как напечатать адрес на конверте здесь.
 

Глава II.
Первый опыт функционирования системы органов военной контрразведки мирного времени. 1911-1914 гг.


1. Формирование специальной службы контрразведки

В первые же месяцы после окончания русско-японской войны в Министерство внутренних дел, Генеральный штаб, а то и самому императору стали приходить письма и рапорты русских офицеров с проектами создания специальной контрразведывательной службы. Ее необходимость продемонстрировали ход и исход войны.{1}

Среди бывших фронтовиков под влиянием поражения, всколыхнувшего жизнь армии, появилось большое количество "экспертов" в области разведки и контрразведки. Различных проектов было так много, что в Генштабе даже завели специальные папки под заголовками: "Записки и предложения по контрразведке от офицеров по итогам русско-японской войны". Плоды своих военно-литературных изысканий слали в Генштаб офицеры самых разных чинов и родов оружия. От подполковника Н.С. Белова в августе 1905 г. пришло объемное сочинение "Об организации борьбы со шпионством", 9 сентября подъесаул Сыроежкин прислал "Доклад из практики по разведыванию о шпионстве" и т. п.

Опираясь на собственный опыт, а еще больше — на богатую фантазию, авторы проектов убеждали ГУГШ в необходимости и значимости организованной борьбы со шпионажем не только в военное, но и в мирное время. Речь шла о формировании постоянных учреждений контрразведки.

Впрочем, убеждать в этом Главное управление Генерального штаба (ГУГШ) особой нужды не было. Там вполне разделяли мнение армейских энтузиастов. Правда, с июня 1903 г. существовала небольшая организация для борьбы с иностранным шпионажем — разведочное отделение Главного штаба. Возглавлял его ротмистр В.Н. Лавров{2} . Параллельно при Департаменте полиции МВД действовало отделение "по разведке военного шпионажа". Им заведовал жандармский ротмистр Комиссаров. Несмотря на общность целей, "разведочное" отделение и отделение Департамента полиции не сумели достичь взаимопонимания и поэтому не координировали свои действия. С образованием ГУГШ "разведочное" отделение Главного штаба было упразднено. В июне 1906 г. ликвидировали и контрразведывательное отделение при Департаменте полиции{3} .

Как исстари повелось, после поражения русской армии, начался процесс ее реформирования. Реформы затронули практически все элементы военной организации страны. С учетом опыта минувшей войны пристальное внимание пришлось обратить на разведку. Постепенно руководство ГУГШ приходит к убеждению, что разведка неразрывно связана с контрразведкой, и поэтому они должны быть сосредоточены в руках одного ведомства, а именно — военного.

С 1906 г. в документах ГУГШ разведка рассматривается как единое целое, подразделяясь на "внешнюю" и "внутреннюю" — т. е. контрразведку{4} .

В то же время опытный разведчик делопроизводитель 5 делопроизводства (добывающей разведки) полковник М.А. Адабаш 15 июня 1906 г. в докладе на имя I обер-квартирмейстера ГУГШ настаивало: "разведка должна быть строго разграничена на внешнюю, т.е. разведку неприятельского государства и его вооруженных сил и на контрразведку или охрану от разведки неприятелей"{5} . Иными словами, полковник считал, что разведка должна сформировать особый орган военной контрразведки.

С образованием ГУГШ начался процесс перманентной реорганизации центрального органа разведки. Летом 1906 г. были образованы периферийные органы военной разведки — разведывательные отделения штабов военных округов. Логичным продолжением этих нововведений должно было бы стать формирование центральных и местных структур контрразведки. К этому подталкивали и неукротимые энтузиасты из среды русского офицерства, и нараставшая активность иностранных спецслужб. Но от решительных шагов удерживала нехватка финансовых средств и отсутствие пригодных для реализации идей.

Ослабленная войной и революцией Россия находилась в сложном финансовом положении. Выделенных государством средств на оборону было явно недостаточно. Начавшаяся реорганизация армии выдвигала на первый план перевооружение артиллерии, пополнение боевых запасов, улучшение быта солдат и т. д.

Все это подразумевало дополнительное увеличение военных расходов на сотни миллионов рублей, а между тем имевшихся средств не хватало на обеспечение "текущего довольствия войск" и "воссоздание расстроенных в ходе русско-японской войны материально-технических запасов"{6} .

Естественно, дефицит средств сказался на состоянии разведки и контрразведки. В 1906 г. "на известное его императорскому величеству употребление" было отпущено 156 950 рублей. Еще 27 600 рублей было выделено на "содержание в Петербурге наблюдения за иностранными военными агентами". "С такими отпусками денег на разведку, — отмечалось в документе, подготовленном ГУГШ осенью 1906 г. — нельзя и помышлять об организации на постоянных и правильных основаниях сложного и трудного дела внешней и внутренней разведок и о должном ведении их"{7} .

В этих условиях приходилось цепляться за соломинку. Летом 1906 г. жандармский ротмистр Михайлов предложил свои услуги штабу Приамурского военного округа в "организации тайной военной разведки во Владивостокском районе". Для содержания в тайне своей новой миссии ротмистр намеревался выйти в отставку и под видом коммерсанта, интересующегося изучением восточных языков, обосноваться во Владивостоке. Чтобы развеять сомнения начальства в своей компетентности ротмистр напоминал, что во время минувшей войны "исполнял должность начальника военно-разведочного отделения" и выявил "существование большой сети японских шпионов". Начальник штаба округа генерал-лейтенант Рутковский поддержал идею ротмистра, и направил соответствующий доклад начальнику Генерального штаба генерал-лейтенанту Ф.Ф. Палицыну.

Тот в рапорте Николаю II писал: "Представляется необходимым постепенно, по мере увеличения денежных отпусков организовать стройную систему собственных тайных агентов для пресечения способов противнику собирать безнаказанно необходимые ему сведения"{8} . Ну, а пока "стройной системы" нет, начальник Генерального штаба считал разумным поддержать хотя бы жандармского ротмистра. Царь начертал: "Согласен"{9} .

Скорее всего генерал Палицын и сам не знал, что означает эта "стройная система" и как ее создать. Нет ни денег, ни специалистов, ни четких представлений о том, что же такое контрразведка. В общей круговерти первого этапа военных реформ было не до деталей. К ним вернулись в 1907 г., когда в общих чертах завершилось формирование разведывательных отделений окружных штабов. Помимо ведения внешней разведки, этим отделениям пришлось осуществлять борьбу со шпионажем на территории своих округов. К окружным разведотделениям ГУГШ и обратилось за помощью.

25 августа 1907 г. ГУГШ направило в штабы всех военных округов России, а также в штаб Гвардии копии перевода добытой разведкой Варшавского округа "Инструкции австро-венгерским жандармам и чинам финансовой стражи в целях контршпионства". ГУГШ просил штабы ознакомиться с этим документом и уведомить, "в какой мере было бы желательно привлечь к контрразведке наш корпус жандармов, пограничную стражу и полицию". Штабам округов предстояло подготовить собственные проекты инструкций по контрразведке и подумать о том, как обеспечить "наилучшим образом" руководство контрразведывательной работой жандармов и полиции. Эти проекты должны были послужить основой для разрабатывавшейся ГУГШ единой "Инструкции"{10} .

Менее, чем через два месяца в ГУГШ начали поступать проекты из окружных штабов. Оказалось, что все штабы по-разному представляют себе организацию борьбы со шпионажем.

Штаб Виленского военного округа предлагал "подчинить все органы полиции одному лицу в каждой губернии — губернатору" тогда, по мысли виленских военных, будет обеспечена "стройность" в организации и "соревнование между различными органами", что будет лишь на пользу делу{11} .

По признанию начальника штаба Варшавского военного округа, его проект "Инструкции" преследует главную цель — "снять со штаба округа исполнительские функции, возложив их на Привислинское охранное отделение, жандармскую полицию и отчасти таможенное управление..., оставив за штабом округа общее руководство"{12} .

"Инструкция" штаба Варшавского округа вменяла в обязанность жандармам, общей полиции и пограничникам "неослабное" наблюдение за населением, а о появившихся в отношении кого-либо подозрениях извещать штаб округа{13} .

В штабе Казанского округа вообще не стали ломать голову над всем этим, сообщив, что австрийская "Инструкция" может быть применена и в России{14} . Штаб Одесского военного округа в своем проекте акцентировал внимание на теоретических аспектах борьбы со шпионажем. Штаб дал определение военного шпионажа: "Военным шпионством считается сбор всякого рода сведений о вооруженных силах и укрепленных пунктах государства, а также имеющих военное значение географических, топографических и статистических данных о стране и путях сообщения, производимый с целью передачи их иностранным державам". Ниже штаб перечислил сведения, способные, по его мнению, заинтересовать иностранные разведки. К ним отнесены: "состав, организация, дислокация, вооружение, комплектование вооруженных сил (сухопутных и морских), данные о военных судах; сведения о военных учреждениях, заведениях, складах; сведения об укреплениях; сведения о мобилизации и сосредоточении войск; приказы, отчеты и уставы; сведения военно-географические, топографические и статистические и о приграничных местностях..."{15} .

Одесситы, вероятно, уже на опыте убедившиеся в необычайной сложности достижения приемлемых форм межведомственного сотрудничества, были корректны в выражениях и считали, что жандармы, полиция и пограничная стража могут быть привлечены к контрразведке лишь в том случае, если это не будет отвлекать их от выполнения непосредственных обязанностей{16} . Штаб округа подчеркивал, что во имя общей благой цели между представителями различных ведомств должна быть установлена тесная связь и поддерживаться дружеские отношения.

Проект штаба Киевского округа наоборот, игнорировал все общие рассуждения и содержал в себе перечень частных, применимых только в районе данного округа, контрразведывательных мероприятий{17} .

Пожалуй, наиболее продуманными были предложения штаба Омского военного округа, изложенные в 68 параграфах "Проекта инструкции чинам Корпуса жандармов, городской и уездной полиции в Степном генерал-губернаторстве и губерниях Тобольской и Томской (Омского военного округа) об особых обязанностях при несении ими полицейской службы по отношению к иностранцам и возбуждающих подозрение русско-подданным, с целью препятствовать шпионству". Неуклюжее и по-средневековому многословное название документа приятно контрастировало с его дельным содержанием. Командующий Омским округом генерал-лейтенант Надаров высоко оценил творение своего штаба, приписав для сведения ГУГШ: "Нахожу, что проект инструкции составлен соответственно поставленной цели и сообразно с местными условиями"{18} . Об этом документе уже говорилось в предыдущей главе, поэтому ограничимся напоминанием о его существовании.

В 1906-1908 гг. Генеральный штаб (и ГУГШ, как его часть) совершенствовал систему военной разведки и одновременно вел разработку планов создания контрразведывательной службы. С 10 по 14 июля 1908 г. в Киеве прошел так называемый "съезд" старших адъютантов (начальников) разведывательных отделений штабов военных округов. Съезд разграничил задачи центрального и местных отделений, определены были меры, необходимые для подготовки разведки к операциям военного времени. Среди прочих обсуждался вопрос организации контрразведки. Собравшиеся подтвердили уже сложившуюся практику — борьбу со шпионажем должны вести окружные разведотделения{19} .

Формирование разведывательных органов русской армии опережало по времени появление системы контрразведывательных органов. А сам факт, что малочисленные разведывательные отделения вынуждены были попутно выполнять и обязанности организаторов борьбы со шпионажем, заранее обрекал контрразведку на положение "падчерицы".

Разработку основного проекта "Инструкции по контрразведке" вело 5-е делопроизводство части 1-го обер-квартирмейстера отдела генерал-квартирмейстера ГУГШ. 20 августа 1908 г. проект за подписью полковника Монкевица был представлен генерал-лейтенанту Данилову. Документ почти дословно включал в себя отдельные параграфы проектов окружных штабов. Определения понятий "контрразведка" и "военный шпионаж" были заимствованы из одесского варианта, раздел "О наиболее вероятных местах пребывания иностранных шпионов" — из омского и т. д. Несколько десятков параграфов содержали конкретные рекомендации кому, как и за кем следить. Здесь составители проекта опирались на собственный опыт. Принципиально важны были параграфы, определявшие характер взаимодействия различных государственных структур, принимавших участие в борьбе со шпионажем. Инструкция ГУГШ отразила господствовавшие в военных кругах взгляды на эту проблему. В частности, § 3 указывал, что главное руководство борьбой со "шпионством" в пределах военных округов лежит на штабах военных округов. § 4 определял круг исполнителей: "Органами контрразведки являются чины Корпуса жандармов, наружная и охранная полиции, а в приграничной полосе — чины Отдельного корпуса пограничной стражи, Таможенного ведомства и корчемной стражи"{20} .

Но что может принудить все эти структуры заниматься контрразведкой? Как показала практика, добровольно никто не спешил включиться в эту сферу деятельности. §5 "Инструкции" предлагал ответ по-военному прямолинейный и потому заведомо неприемлемый в условиях царившей в России ведомственной обособленности. В своем роде это был прямой вызов МВД: "Поручения, даваемые штабами округов перечисленным органам... должны выполняться как прямые служебные обязанности..."{21} .

Для того, чтобы "Инструкции" вступили в силу, военным нужно было получить одобрение проекта со стороны МВД, которому были подчинены полиция и Отдельный корпус жандармов, а также Министерства финансов, ведавшего таможенной, пограничной и корчемной стражей. Амбициозная формулировка пятого параграфа вызвала самые решительные возражения Председателя Совета министров министра внутренних дел П.А. Столыпина. 2 октября 1908 г. он писал начальнику Генерального штаба Ф.Ф. Палицыну: "Такая постановка дела контрразведки, основанная на полном подчинении штабам военных округов чинов корпуса жандармов и полиции..., осуществима лишь в отношении жандармских крепостных команд, как состоящих в распоряжении военного начальства". Что же касается губернских железнодорожных жандармских управлений, то "включение их в сфере контрразведки в непосредственную зависимость от окружных штабов безусловно не может иметь места", так как помешает успешному "отправлению прочих обязанностей"{22} . Это стало бы не только нарушением порядка управления местными органами МВД, но и повлекло бы "междуведомственные осложнения".

Столыпин справедливо считал, что "нецелесообразно ставить в зависимость от недостаточно компетентных в розыскном деле штабов жандармские управления и охранные отделения, специализирующиеся в этом" ибо, по мнению П.А. Столыпина, "контрразведка, в сущности, является лишь одной из отраслей политического розыска"{23} .

Абсолютно неприемлемым Столыпину казался параграф проекта, предусматривавший обязательные отчеты жандармских и полицейских органов перед штабами в ходе контрразведывательной работы, ссылаясь на практику МВД в сфере политического розыска, Столыпин предупреждал, что как правило "подобные отчеты весьма скоро принимают характер шаблонных исполнений, лишенных всякого значения". Было бы лучше предложить органам МВД сообщать в окружные штабы "все заслуживавшие внимания сведения" по мере их поступления{24} .

Против объединения усилий правительственных органов в сфере борьбы со шпионажем Столыпин не возражал, но предлагал строить работу не на подчинении полиции и жандармов военным, а "поставлением тех и других в тесную взаимную связь". Да и к чему изобретать велосипед! Почти во всех городах, где располагались штабы военных округов, действовали охранные отделения Департамента полиции, представлявшие собой местные органы политического сыска. Они, по мысли Столыпина, и должны стать "связующим звеном" между МВД и военным ведомством.

Если учесть общий характер поправок, внесенных Столыпиным в проект "Инструкции", то окружным штабам фактически следовало бы отказаться от претензий на роль организаторов контрразведки, а передать это дело районным охранным отделениям. Военным предстояло тогда ограничиться скромным положением экспертов по вопросам разведки. При этом все расходы органов МВД, связанные с контрразведкой, включая оплату услуг агентуры, обязано взять на себя Военное министерство.

Таким образом Столыпин одернул зарвавшихся военных, но вместе с тем он понимал, что его критика способна уничтожить саму идею объединения усилий двух ведомств. Поэтому в конце письма П.А. Столыпин предложил начальнику Генерального штаба продолжить изучение вопроса и поручить окончательное редактирование текста "Инструкции" специальной межведомственной комиссии{25} .

Генерал Палицын конечно же согласился. 2 последующих месяца ушли на обсуждение кандидатур участников совещания. Затем была образована "Межведомственная комиссия представителей Министерства внутренних дел, Главного управления Генерального штаба и Морского Генерального штаба по вопросу об организации контрразведывательной службы". Председателем комиссии Столыпин назначил директора Департамента полиции действительного статского советника Трусевича.

В состав комиссии вошли еще 7 человек: трое от МВД — и. о. директора Департамента полиции коллежский советник Виссарионов, заведующий охранным отделением полковник Климович и жандармский подполковник Беклемишев; три офицера-разведчика представляли армию — полковник Монкевиц, старший адъютант разведывательного отделения штаба Киевского военного округа полковник Самойло и помощник делопроизводителя разведывательного отделения ГУГШ капитан Марков. Флот делегировал в комиссию начальника иностранной части Морского Генштаба капитана 2 ранга Доливо-Добровольского.

Итак, специалисты политического сыска и профессионалы военной разведки, собравшись вместе, должны были выработать принципы деятельности нового органа, которому предстояло действовать в сфере, где тесно переплетены интересы МВД и армии. Военные временно отказались от стремления к лидерству, поэтому тон в работе задавали чины МВД.

Что ГУГШ мог предложить для обсуждения комиссии?

Стройные теоретические положения о сущности борьбы со шпионажем и фактически ничего — по конкретным формам ее организации. В этой ситуации решающим должно было стать мнение Департамента полиции МВД. Руководители этого ведомства решили не мудрить и предложили сформировать контрразведывательные учреждения по типу уже существующих охранных отделений.

Отделения по охране общественной безопасности и порядка, называвшиеся в народе "охранкой", были органами политического сыска и действовали в составе Департамента полиции. Они занимались исключительно оперативно-розыскной деятельностью. Их целью был поиск информации, на основании которой жандармские власти могли бы по политическим делам возбудить официальное дознание и вести следствие.

Численность штатных сотрудников отделений была различной и зависела от активности политической оппозиции в данном районе. Например, осенью 1903 г. в Томском охранном отделении числилось 9 чел., в Санкт-Петербургском — 15{26} .

Охранные отделения практически были независимы от жандармских управлений и подчинялись до 1907 г, непосредственно Департаменту полиции. Если во главе отделения стоял жандармский офицер, он подчинялся начальнику местного жандармского управления в строевом отношении, а в деле розыска выполнял распоряжения только Департамента полиции. Основной обязанностью начальников охранных отделений являлась работа с агентурой: "приобретение" секретных агентов, руководство их деятельностью.

В конце 1906 г. Департамент полиции решил децентрализовать политический сыск, чтобы сделать его более эффективным и создал промежуточную структуру — районные охранные отделения. Всего их было восемь. Каждый район объединял 5-10 губерний. Например, Иркутское районное охранное отделение руководило политическим розыском на территоррии Приморской, Приамурской, Забайкальской и Якутской областей, Иркутской, Енисейской и Томской губерний, Степного генерал-губернаторства, и "по линии" Уссурийской, Забайкальской, Восточно-Китайской и Сибирской железных дорог{27} . Начальник районного охранного отделения работал под непосредственным контролем директора Департамента полиции.

На территории подведомственной районному отделению, все органы, занимавшиеся розыском: охранные отделения, жандармские управления, полиция обязаны были в деле политического розыска руководствоваться указаниями начальника районного отделения. Также в его задачи входило "учреждение центральной внутренней агентуры, могущей освещать деятельность революционных сообществ вверенной его надзору области"{28} .

В Департаменте полиции, видимо, считали охранку одинаково действенным оружием, как в борьбе с революционным движением, так и в борьбе со шпионажем.

Первое заседание комиссии состоялось в 9 часов вечера 10 декабря 1908 г. в здании Департамента полиции на Фонтанке, 16.

Для начала члены комиссии обратились к вопросам всем очевидным и пришли к заключению, что борьба со шпионажем в России ведется крайне плохо по ряду причин. Среди них — "полное отсутствие денежного отпуска на этот предмет, недостаток знаний и опыта у случайно во главе стоящих и постоянно меняющихся руководителей контрразведки, неимение каких-либо инструкций и правил..., наконец, отсутствие пригодных агентов всех степеней"{29} . Словно себе в укор, имея в виду бесконечные межведомственные распри, члены комиссии грустно констатировали тесное взаимодействие различных ведомств Германии и Австро-Венгрии в деле разведки. Комиссия, перечисляя факторы, обеспечивавшие успех иностранным разведкам, отметили.

"Высокое понимание нашими соседями, наблюдаемое у всех чинов и во всех ведомствах, общности государственных интересов и вполне согласованную совместную работу этих ведомств для обеспечения таких интересов"{30} .

Комиссия единодушно признала необходимость учреждения особого контрразведывательного органа. Все сохранившиеся материалы работы комиссии можно разделить на 2 части: теоретическую и организационную — практическую.

Решения комиссии, относящиеся к первой части, несут на себе явный отпечаток первоначальных проектов организации контрразведки, представленных окружными штабами. Комиссию вполне удовлетворил разработанный военными понятийный аппарат. Прежде всего это относится к понятиям "шпионаж" и "контрразведка". Комиссия согласилась с тем, что "военным шпионством является сбор всякого рода сведений о вооруженных силах (сухопутных и морских) и об укрепленных пунктах государства, а также имеющих военное значение географических, топографических и статистических данных о стране и путях сообщения, произведенные с целью передачи их иностранной державе"{31} . Было одобрено данное полковником Монкевицем определение контрразведке ("борьбе со шпионством"), как деятельности, заключающейся в своевременном обнаружении лиц, занимающихся разведкой для иностранных государств и в принятии вообще мер к воспрепятствованию разведывательной работе этих государств в России". Дополнения, предложенные чиновниками МВД, внесли еще большую конкретность: "Конечная цель контрразведки есть привлечение к судебной ответственности уличенных в военном шпионстве лиц на основании ст. 108-119 Угол. Улож. 1903 г., или прекращения вредной деятельности названных лиц хотя бы административными мерами"{32} . Краткое, но емкое изложение целей контрразведки предваряло перечень основных способов борьбы со шпионажем.

В решениях комиссии постоянно проглядывается стремление копировать опыт охранных отделений. Так, комиссия признала, что "наиболее рациональной мерой контрразведки является организация правильно и широко поставленной, секретной агентурной службы"{33} . Службе этой необходимо систематически выяснять лиц в учреждениях, ведающих за границей и в России шпионством, освещая внутренним наблюдением их жизнь и деятельность, выявлять путем наблюдения связи подозреваемых лиц и т. д.

Инструкция московской охранки гласила: "Главным и единственным основанием политического розыска является внутренняя, совершенно секретная агентура, и задача ее заключается в обследовании{34} преступных революционных сообществ и уличении их членов для привлечения судебным порядком. Все остальные средства и силы являются лишь вспомогательными". И еще одна выдержка: "...секретного сотрудника никто и ничто заменить не может"{35} .

Как показала дальнейшая контрразведывательная практика, это действительно так. Однако, прямой перенос всех методов работы политической охранки на контрразведку, безусловно, был ошибкой. Так, считалось, что успех работы охранки зависел от умения жандармских офицеров привлекать к сотрудничеству членов революционных партий, которые могли полноценно освещать деятельность подпольных организаций{36} . Комиссия 1908 года признала тоже необходимым для активной борьбы со шпионажем "приобретение секретных сотрудников среди лиц, занимающихся в России разведкой"{37} . Прошло несколько лет, прежде чем неудачи заставили отказаться от этой совершенно естественной для политического розыска и малопригодной для контрразведки идеи.

В ходе заседаний комиссии был определен круг лиц, за которыми должно быть установлено наблюдение. Потенциальные шпионы были разделены на 21 группу. К первой, подлежащей "особому вниманию" контрразведки, были отнесены все иностранные военные агенты, за которыми нужно "периодическое наружное наблюдение", а военных агентов Германии, Австро-Венгрии, Великобритании, Японии, Швеции, Турции, Северо-Американских Соединенных Штатов и Италии предполагалось обеспечить "внутренним наблюдением", т. е. внедрить в их ближайшее окружение тайных осведомителей.

На представителей прочих 20 групп внимание следовало обращать выборочно, в зависимости от "указаний на них агентуры". Список потенциальных шпионов включал прежде всего иностранных дипломатов, частных лиц, живущих вблизи границы, либо часто ее пересекавших, и т.д. В примечании комиссия отметила: особо интересны представители Германии и Австрии — на западе и Японии — на Востоке, хотя это не исключает необходимости наблюдения за подданными других государств, но опять же не всегда, а только в подозрительных случаях{38} .

Среди российских подданных "клиентами" контрразведки должны были стать офицеры и нижние чины, "живущие выше средств и близко стоящие к военно-декретным сведениям", подрядчики военного ведомства, служащие военных заводов при наличии "определенных указаний" агентуры. Не меньший интерес вызывали путешественники с фотографическими аппаратами, производящие "промеры, статистические исследования в местах, важных в военном отношении", служащие мобилизационных отделов железных дорог и прочие категории лиц, имеющих доступ к военным секретам.

Анализ состояния и перспектив борьбы со шпионажем подводил комиссию к единственному выводу: "для правильного ведения контрразведки необходимо учреждение особого органа, занимавшегося исключительно контрразведкой" взамен существовавшего дробления этих функций между различными ведомствами. Но тут же возникал вопрос: а кто именно, какое ведомство возьмет на себя труды по организации контрразведки?

Предложенный П.А. Столыпиным вариант отражал скорее амбиции МВД, нежели его реальные возможности. Охранные отделения и разведывательные отделения штабов военных округов в одиночку вести эту работу отказались. Комиссия признала их отказ справедливым "ввиду той массы дел, которыми и без того перегружены названные учреждения"{39} .

Решили создать нечто среднее — "военно-розыскные" органы на базе охранных отделений Департамента полиции и разведывательных отделений окружных штабов. Последние казались необходимыми ввиду "их компетентности в военных вопросах и сосредоточения в них... необходимых данных по нашей разведке за границей"{40} .

Этот компромисс устраивал всех. Но как его реализовать на практике? Какому ведомству будут подчинены контрразведывательные органы, кто — военные или жандармы — их возглавят и откуда взять средства на их финансирование? Поиск ответов на эти вопросы и был, пожалуй, главной целью комиссии. Представители МВД, почти во всем соглашаясь с военными при обсуждении теоретической части, теперь взяли инициативу в свои руки.

Будучи людьми здравомыслящими и осторожными, дабы не дать разыграться ведомственным противоречиям, члены комиссии детально проанализировали все возможные комбинации взаимоотношений будущих контрразведывательных органов с ГУГШ и Департаментом полиции. Комиссия рассмотрела 4 организационные схемы.

Первая схема предполагала подчинение контрразведывательных отделений исключительно военному ведомству, при этом роль Департамента полиции ограничивалась "содействием и помощью". Этот вариант комиссия сочла нежизнеспособным, поскольку дело контрразведки оказалось бы в руках людей, некомпетентных в розыскном деле: "Образование контрразведки при штабах округов без руководства специально ведающих розыском учреждений приведет к тому, что отделения эти, несмотря на увеличение денежных отпусков и усиление личного состава, при неподготовленности к делу розыска, как исполнителей так и руководителей, даст в результате только... непроизводительные расходы с малым расчетом на успех и лишь создаст бумажное формальное делопроизводство, которое, в свою очередь, может повлечь трения с органами политического розыска"{41} .

Нельзя было игнорировать и еще одно обстоятельство. По законам империи производить обыски, аресты, предварительные дознания могли только чины МВД, следовательно, действия созданных при военном ведомстве розыскных органов, да еще и укомплектованных военными, фактически были бы незаконными{42} .

По второй схеме контрразведка возлагалась на охранные отделения. Этот вариант отвергли сами начальники отделений. По их мнению, "невозможно совместить политический розыск с военным, требующим специальных приемов и полного напряжения сил", что в результате отрицательно скажется на качестве обоих видов розыска.

Третью схему, подчинявшую контрразведывательные учреждения одновременно и штабам военных округов, и районным охранным отделениям, отвергли единогласно. Вред двоеначалия известен всем.

По четвертому варианту учреждались самостоятельные контрразведывательные отделения, подчиненные Департаменту полиции и связанные с районными охранными отделениями "на общем для всех розыскных органов основании"{43} . При этом между Департаментом полиции и ГУГШ в центре, а также между штабами военных округов и контрразведывательными отделениями на местах устанавливался бы "полный обмен сведениями и взаимное содействие". Последний вариант и был принят комиссией. Контрразведывательным бюро предстояло стать еще одним органом Департамента полиции МВД. Военные согласились, поскольку сами ничего лучшего предложить не сумели.

Разногласия среди участников совещания вызвал вопрос о том, кто возглавит контрразведывательные бюро: жандармы или армейские офицеры. Большинством голосов предпочтение было отдано жандармам, так как они обладали практическими навыками розыскной службы{44} . На должности помощников начальников из-за "недостатка штатного состава в Корпусе жандармов" комиссия решила назначать строевых офицеров, предложенных штабами округов и одобренных Департаментом полиции.

В штате контрразведывательных отделений были предусмотрены должности начальников, их помощников, чиновников для поручений, старших и младших наблюдательных агентов. Число сотрудников зависело от особенностей и размеров подведомственных отделениям районов. Комиссия планировала сформировать 7 отделений: в Санкт-Петербурге, Варшаве, Киеве, Вильно, Одессе, Иркутске и Владивостоке. В них должны были нести службу 7 начальников, 10 помощников, 11 чиновников, 18 старших и 74 младших наблюдательных агента. Выделены были средства на найм 8 переводчиков. Борьба со шпионажем в Азиатской России возлагалась на Владивостокское (12 чел.) и Иркутское (12 чел.) отделения{45} . Ежегодно эти 7 отделений должны были обходиться царской казне в 251520 руб.{46} . Для сравнения отметим, что в 1906-1909 гг. на секретные расходы (разведку) ГУГШ получало 344160 руб. в год. Таким образом, если бы проект комиссии был одобрен Советом министров, то общие расходы России на разведку и контрразведку составили бы 595 680 руб. Сумма мизерная, если принять во внимание, что только на содержание конюшен и манежа Николаевской академии Генштаба военное ведомство тратило в год по 560 000 руб.{47} .

Комиссия наметила сформировать все контрразведывательные отделения к 1 июля 1909 г. Однако денег на контрразведку у правительства не нашлось ни в 1909, ни в 1910 гг. Министерство финансов под главенством В.Н. Коковцова в этот период вело политику сокращения бюджетных расходов. Поэтому все планы укрепления силовых структур пришлось отложить на неопределенный срок.

Финансовые возможности России невероятно отставали от потребностей ее армии. Генерал-квартирмейстер ГУГШ Ю.Н.Данилов впоследствии писал: "я не могу характеризовать иначе период времени с 1905 по 1910 годы включительно, иначе... как назвав его периодом нашей военной беспомощности"{48} .

Провал планов создания контрразведывательных органов военные рассматривали как временную неудачу. В ожидании благоприятных перемен ГУГШ пытался централизовать контрразведывательную работу окружных штабов, придать ей упорядоченный характер. В январе 1910 г. ГУГШ предписало штабам ввести карточную систему регистрации подозреваемых в шпионаже и утративших доверие собственных агентов. Тогда же был установлен порядок обмена карточками между штабами{49} .

Всплеск активности германской и австрийской разведок дал повод военному министру В.А. Сухомлинскому весной 1910 г. возобновить диалог с правительством по поводу финансирования контрразведки. В личных письмах П.А. Столыпину военный министр доказывал, что нельзя долее оттягивать создание контрразведывательных органов.

Именно в 1910 году обрела реальную почву надежда ГУГШ на дополнительные субсидии. Некоторое улучшение финансового положения Российской империи после 1909 года позволило увеличить ассигнования на армию. Если в 1908-1910 гг. было израсходовано на армию и флот 1702,4 млн. руб. (в среднем по 576 млн. руб. в год), то в 1911-1913 гг. эта сумма поднялась до 2148,63 млн. руб. (в среднем по 716 млн. руб. в год){50} .

По свидетельству генерала Данилова, только в 1910 году военному ведомству удалось добиться "планомерного отпуска соответствующих кредитов" и приступить к реорганизации армии{51} .

29 июля 1910 г. вновь было созвано межведомственное совещание по контрразведке. Возглавил его работу командир Корпуса жандармов генерал-лейтенант П.Г. Курлов. Из 2 членов комиссии — 8 представляли МВД, однако арифметическое большинство роли не играло. На первом же заседании делегаты высказались за пересмотр решений комиссии 1908 г. по поводу ведомственной принадлежности проектируемых органов контрразведки. Теперь участники совещания заявили, что контрразведывательные отделения, подчиненные Департаменту полиции, будут лишены возможности пользоваться оперативной информацией военной разведки, без чего вряд ли смогут принести какую-либо пользу. Судя по всему за прошедшие 2 года руководители убедились в том, что результативная контрразведка может быть организована только военными. По мнению жандармского генерала Курлова, "чины полиции и Корпуса жандармов без помощи окружных штабов не сумеют руководить контрразведкой, так как не знакомы с военной организацией нашей и иностранных армий". Исходя из этого, генерал Курлов предложил сформировать контрразведывательные отделения не в рамках Департамента полиции, а при штабах военных округов, но заведовать ими должны, как и намечалось прежде, жандармские офицеры.

3 августа участник совещания полковник Монкевиц доложил начальнику Генерального штаба: "Намеченная организация службы контрразведки в полной мере соответствовала бы желаниям ГУГШ... т. к. в руках военного ведомства в этом случае было бы не только ведение всей работы по борьбе со шпионством, но и ликвидация всех дел по военному шпионству, что представляется весьма желательным ввиду постоянно возникавших ранее на этой почве пререканий с чинами охранной службы"{52} .

Столыпин больше не пытался навязать свое мнение и военное ведомство подготовило для обсуждения в Государственной Думе законопроект об ассигновании на "секретные расходы по контрразведке" 843 720 руб. ежегодно до 1921 г. 2 марта 1911 г. Дума одобрила законопроект. 7 апреля царь утвердил ее решения и теперь, в соответствии с новым законом, ГУГШ в течение 10 лет мог экспериментировать в области контрразведки{53} .

Немедленно сформировать отделения ГУГШ не мог, поскольку разработка проектов инструкций и положений, регламентирующих деятельность новых органов была заморожена в 1908 г. Ждали денег, а когда они появились, то оказалось, что документация не готова. Спешно созванный в апреле съезд старших адъютантов окружных штабов пересмотрел свои ранние проекты организации борьбы со шпионажем. Особое делопроизводство ГУГШ во главе с полковником Монкевицем лихорадочно переписывало имевшиеся инструкции для контрразведывательных отделений.

И вот, 6 июня 1911 г. начальник Генерального штаба Я.Г. Жилинский, а через два дня — военный министр В.А. Сухомлинов утвердили "Положение о контрразведывательных отделениях", "Инструкцию начальникам контрразведывательных отделений", ведомость расходов и ряд других необходимых документов.

"Положение о контрразведывательных отделениях" предусматривало полное их подчинение штабам военных округов. Возглавляли контрразведывательные отделения жандармские офицеры. Они обязаны были представлять свои доклады и "соображения" генерал-квартирмейстеру ГУГШ и окружным генерал-квартирмейстерам через Особое делопроизводство ГУГШ или старших адъютантов окружных штабов. Начальники отделений непосредственно подчинялись генерал-квартирмейстерам тех штабов, при которых были созданы данные отделения{54} . В то же время они оставались в рядах Корпуса жандармов и числились в командировке.

Жалование по чину, квартирные деньги и суммы "на найм прислуги" они должны были получать в ближайшем жандармском управлении{55} . Подобная двойственность положения начальников отделений позволяла им в будущем держаться на значительном удалении как от своего жандармского, так и от военного руководства. Помощниками начальников отделений могли стать строевые офицеры — по назначению окружных штабов и жандармы. Всех прочих сотрудников: чиновников, переводчиков, наблюдательных агентов — начальники отделений принимали на службу и увольняли по своему усмотрению{56} .

Координирующим центром всей контрразведки империи становилось Особое делопроизводство отдела генерал-квартирмейстера ГУГШ. Там сосредотачивалась вся переписка с отделениями по вопросам борьбы со шпионажем{57} . Фактически возникал центр регистрирующий, но не было центра руководящего контрразведкой империи. Начальники отделений на практике получили почти полную независимость от ГУГШ и, в силу специфики своей работы, от непосредственных начальников штабов генерал-квартирмейстеров штабов военных округов.

В 1911 г. перед контрразведкой были поставлены более сложные задачи, нежели тремя годами раньше. Если тогда все планируемые мероприятия сводились лишь к борьбе со шпионажем, то "Положение о контрразведывательных отделениях" 1911 г. добавило еще одну обязанность: "воспрепятствование тем мерам иностранных государств, кои могут вредить интересам обороны государства"{58} . В соответствии с этими двумя главными задачами, "Инструкция начальникам контрразведывательных отделений" делилась на 2 части. Часть "А" была озаглавлена: "Борьба с военным шпионством", часть "Б" — "Борьба с прочими видами деятельности иностранных государств в России, угрожающих военной безопасности империи". Способы тайной борьбы все усложнялись и русские военные пытались учесть эти перемены, приноравливаясь к новым формам деятельности иностранных разведок.

Первый раздел инструкции повторял основные рекомендации 1903 года. Инструкция ориентировала начальников контрразведывательных отделений на применение наступательных, активных форм борьбы с разведками. Так, §3 рекомендовал выявлять заграничные разведцентры, создавать там постоянную внутреннюю агентуру, внедрять туда как можно большее число своих сотрудников. Следующие три параграфа касались организации агентурного наблюдения за иностранными консульствами, личным составом штабов и других военных учреждений непосредственно в России. "Консульская" агентура должна была доставлять сведения о "внутренней жизни" консульства, а именно: "кто посещает консульство вообще и в неурочное время, о чем говорят, где именно собираются для более или менее конспиративной беседы, как в таких случаях проникают в квартиру консула (атташе, секретаря), имеют ли место конспиративные выезды..., где хранятся дела консульства вообще" и т. д. "Штабная" агентура имела задачей "освещение личного состава военных и морских учреждений". Секретные сотрудники должны были наблюдать за служащими этих учреждений, обращая особое внимание на склонных к карточной игре, пьянству, увлекающихся женщинами и т.д. Агенты должны были информировать контрразведку об условиях хранения секретных документов и о лицах, стремящихся под различными предлогами ознакомиться с этими документами{59} .

Инструкция, по описанию многих технических приемов слежки, близка к аналогичным руководствам Департамента полиции. Так, в § 13 "Инструкции начальникам контрразведывательных отделений", при подготовке агентов наружного наблюдения рекомендовалось руководствоваться "имеющимися на сей предмет указаниями Департамента полиции"{60} . Составители "Инструкции" заимствовали из полицейских документов даже общий тон во взаимоотношениях офицеров с агентами. Начальникам отделений предлагалось отбросить все иллюзии: "лучший способ завязки сношений с лицами, могущими оказать услуги — поставить намеченное лицо в ту или иную зависимость от себя (сделать обязанным себе), приняв предварительно во внимание отрицательные качества намеченного лица, образ его мыслей, политические убеждения, материальное благосостояние..."{61} . Впрочем, полицейские инструкции по работе с агентурой оказались настолько эффективными, что, по словам бывшего генерала КГБ О. Калугина, органы госбезопасности Советского Союза продолжали ими пользоваться даже в 80-е гг.{62} .

Из 21 параграфа части "А" — 5 посвящены регламентации отношений контрразведки с жандармскими органами. Контрразведывательные отделения имели право лишь выявлять подозреваемых в шпионаже и наблюдать за ними. Арест подозреваемых могли осуществлять только жандармские управления. Здесь-то и начинались сложности. Авторы "Инструкции" не могли обойти существовавшие законы, а потому постарались во избежание недоразумений, как можно подробнее изложить порядок подготовки и проведения "ликвидации" (арестов). Схема действий получилась гроМО3дкой и таила в себе массу поводов для конфликтов между контрразведкой и жандармскими властями. Общий порядок подготовки ареста был следующим: начальник контрразведывательного отделения, собрав улики, обращался через старшего адъютанта штаба округа к окружному генерал-квартирмейстеру за разрешением провести ликвидацию. При положительном ответе начальник контрразведки передавал местному жандармскому управлению собранные материалы о лицах, подлежащих аресту. И лишь в том случае, если жандармские власти находили арест целесообразным, начиналось уточнение места и времени ликвидации, а также определялся круг лиц, у которых следует провести обыски{63} . Все эти тонкости ставили контрразведку в зависимость от жандармских управлений. Авторы "Инструкции", видимо, предчувствуя конфликты, предупреждали начальников отделений о том, что успех их деятельности "будет находиться в прямой зависимости от тех личных отношений, которые будут установлены с подлежащими жандармскими и полицейскими властями"{64} .

Второй раздел "Инструкции" — "Б" — разъяснял, что помимо борьбы с военным шпионажем в обязанности контрразведывательных отделений входит нейтрализация попыток иностранных государств создать в России "внутренние осложнения, способные нарушить успешное течение мобилизации и сосредоточения наших войск для борьбы с упомянутыми государствами". Об этом не упоминали в 1908 г. члены межведомственной комиссии. Также теперь контрразведке вменялось в обязанность мешать формированию иностранными государствами разведывательно-диверсионных отрядов "за счет инородческого населения империи". В документе был дан перечень "видов деятельности иностранных государств в России", способных нанести ущерб ее безопасности. Их было выделено 7: подготовка в России вооруженного восстания, подготовка за счет нерусского населения пограничных областей вооруженных отрядов, подготовка к "порче" искусственных сооружений (железнодорожных мостов, тоннелей и т. д.), сбор среди "инородческого и неблагонадежного" населения империи денег на нужды противника, подготовка забастовок и стачек на военных заводах, порча станков на этих заводах, содержание без соответствующего разрешения властей радио-телеграфных, телефонных и голубиных станций.

Правда, существовала важная оговорка. Борьбу с этими преступлениями начальники контрразведки должны были вести не по собственному почину, а только по распоряжению штабов военных округов или ГУГШ. Это было главным отличием от действий контрразведки в борьбе со шпионажем, описанных в части "А". Составители "Инструкции", вероятно, пытались таким способом предотвратить сползание контрразведки в область политического сыска{65} .

В целом "Инструкция начальникам контрразведывательных отделений" представляла собой обобщение накопленного военными опыта борьбы со шпионажем и богатейшей практики охранных отделений. Подобное сочетание придавало вес каждому параграфу документа и служило гарантией его эффективности.

На территории империи учреждались 2 контрразведывательных отделений. 10 — при штабах военных округов и отдельно — городское Санкт-Петербургское. Районы деятельности трех отделений не совпадали с территориями округов, при штабах которых они создавались. Одесское отделение должно было действовать в пределах Одесского военного округа и Войска Донского, Московское — в районах Московского и Казанского военных округов, Иркутское — на территории Омского и Иркутского округов. В Азиатской России теперь располагались 3 отделения: Ташкентское — при штабе Туркестанского военного округа, Иркутское — при штабе Иркутского округа и Хабаровское — при штабе Приамурского военного округа.

Хотя казна выделяла Военному министерству по 843 тыс.руб. ежегодно на нужды контрразведки, однако реально отделения получали на 200-260 тыс. руб. меньше. Разница, очевидно, шла на финансирование вечно нуждавшейся в деньгах разведки. Общая сумма "секретных" расходов Военного министерства в 1911 г. составила 1 947 850 руб., в том числе на "надобности" разведки — 891 920 руб. и 583 500 руб. — на контрразведку{66} .

Общая доля расходов на разведку и контрразведку в бюджете Военного министерства была смехотворно мала и составила в 1911 г.0,13 процента{67} .

Всего в том году военные получили 1 047 598 000 руб.

По отдельным статьям сумма расходов ГУГШ на контрразведку распределялась следующим образом: на секретную агентуру и оплату ценной информации — 246 тыс.руб., жалованье служащим — 157 260 руб., на служебные разъезды — 63 600 руб., наем и содержание канцелярий — 33 840 руб., услуги переводчиков — 12 600 руб., содержание конспиративных квартир -12 600 руб{68} .

Как видим, почти 43% всех денег шли на оплату услуг агентуры, без которой существование контрразведки было признано невозможным. В зависимости от масштабов предстоящей работы контрразведывательные отделения получали неодинаковые средства.

Таблица 1 {69} . Расходы ГУГШ на содержание контрразведывательных отделений в 1911 и 1914 гг. (в рублях)

Наименование отделения

1911

1914 (проект)

Центральный орган при Особом делопроизводстве отдела генерал-квартирмейстера ГУГШ

11400

21600

Санкт-Петербургское (городское)

79500

99152

Санкт-Петербургское (окружное)

35280

38360

Московское

42900

45417

Виленское

48780

50630

Варшавское

63600

75000

Киевское

63600

63600

Одесское

34680

36260

Тифлисское

40680

42412

Ташкентское

42180

44022

Иркутское

52500

52500

Хабаровское

68400

70109

Итого:

583500

639062

Из таблицы 1 явствует, что самая крупная сумма предназначалась Санкт-Петербургскому (городскому) отделению. Ему предстояла наиболее ответственная работа — обезопасить центральные военные учреждения империи и контролировать действия иностранных дипломатов. На втором месте находилось Хабаровское отделение. Его главной задачей была борьба с мощной японской разведкой. Варшавское и Киевское отделения, которым предстояло нейтрализовать германскую и австрийскую разведки в западных приграничных губерниях, получили третью по объему сумму. Иркутское контрразведывательное отделение занимало четвертую позицию. В его зоне ответственности была вся Сибирь. На этой гигантской территории предстояло организовать борьбу с китайской и еще неведомо какими разведками, а это явно предполагало большие траты.

Меньше всех досталось Тифлисскому и Одесскому отделениям. Они противостояли относительно слабым разведслужбам Турции, балканских государств и, отчасти, Австро-Венгрии.

К 1914 году ассигнования на контрразведку возросли, но принцип распределения средств по отделениям остался прежним. Любопытно, что ГУГШ выделял штабам военных округов непосредственно на ведение зарубежной разведки значительно меньшие суммы, нежели на борьбу со шпионажем. По проекту сметы ГУГШ на 1914 г. штаб Варшавского округа на ведение разведки должен был получить 50000 руб., а его контрразведывательное отделение получило бы 75000 руб., штабу Приамурского округа причиталось, соответственно, 35000 руб. и 75109 руб., штабу Иркутского округа — 8 000 и 52 500 руб.{70} . Объясняется это, вероятно, тем, что часть денег контрразведывательных отделений шла на финансирование зарубежной разведки. На службе в 11 контрразведывательных отделениях состояли 23 офицера, 32 старших и 64 младших наблюдательных агента (табл. 2).

Таблица 2 {71} . Штаты контрразведывательных отделений на 1911 г. (чел.)

Наименование отделения

Начальник отделения

Помощник начальника

Чиновник для поручений

Наблюдательные агенты

старшие

младшие

С.-Петербургское (городское)

1

1

1

4

10

С.-Петербургское (окружное)

1

1

2

6

Московское

1

1

2

4

10

Виленское

1

1

2

2

6

Варшавское

1

1

3

4

10

Киевское

1

1

3

4

10

Одесское

1

1

1

2

6

Тифлисское

1

1

1

2

6

Ташкентское

1

1

1

2

6

Иркутское

1

1

2

2

10

Хабаровское

1

2

3

4

12

Самым крупным по числу штатных служащих было Хабаровское контрразведывательное отделение — 22 чел., далее следовали Варшавское и Киевское — по 19 чел., Московское — 18 чел., иркутское — 16 чел. Наиболее малочисленным было контрразведывательное отделение при штабе Санкт-Петербургского военного округа — 10 чел.

Любопытна одна деталь: количество выделенных контрразведывательным отделениям сумм не было прямо пропорционально числу их сотрудников. К тому же денежное содержание штатных сотрудников составляло в общей сумме расходов отделений не более 40 процентов. Среди прочих пяти расходных статей доминировали так называемые "секретные расходы" — средства, предназначенные для оплаты услуг агентуры (секретных сотрудников). И вновь все отделения получили разные суммы. Больше всех — 48 тыс.руб. — было выделено Санкт-Петербургскому городскому отделению. Остальные отделения можно разделить на 4 группы в соответствии о объемами отпущенных на агентуру средств. В первую вошли Варшавское и Киевское отделения, получившие по 30 тыс.руб., во вторую Виленское и Хабаровское (24 тыс.руб.), в третью — Ташкентское и Иркутское — (18 тыс.руб.), в четвертую — Санкт-Петербургское окружное, Московское и Одесское — по 12 тыс.руб.

На первый взгляд может показаться, что это не заслуживает особого внимания. Тем не менее, удельный вес "секретных" средств в проекте сметы конкретного отделения позволяет установить, на какие именно формы агентурной работы (наружное наблюдение или внутреннюю агентуру) преимущественно ориентирован контрразведывательный орган.

Доля "секретных" в сумме всех расходов Санкт-Петербургского городского отделения на 1911 г. составила 60 процентов. Виленского — 49%, Варшавского и Киевского — 47%. Несмотря на то, что Хабаровское отделение по объему финансирования стояло на втором месте, по показателю удельного веса "секретных расходов" — 35% — находилось на шестом, а Иркутское отделение — 34% — на седьмом месте, разделив его с Одесским и Санкт-Петербургским окружным отделениями. Ниже прочих этот показатель был у сугубо "тылового" Московского отделения — 28%.

Такая диспропорция впоследствии дала повод начальникам ряда контрразведывательных отделений (в частности — Иркутского) рассматривать работу с агентурой как вспомогательную по отношению к наружному наблюдению форму оперативной деятельности. В то же время ГУГШ, распределяя средства отделениям, видимо, полагал, что услуги агентуры (включая зарубежную ) в Азии оцениваются дешевле, чем в Европе и численность секретных сотрудников на Дальнем Востоке, в Сибири будет неизбежно меньше, чем в западных губерниях из-за трудности вербовки японских и китайских подданных.

В ГУГШ и Департаменте полиции понимали, что эффективность работы контрразведывательных отделений будет во многом зависеть от личных способностей и энергии их начальников. Окружным генерал-квартирмейстерам ГУГШ предоставил право самостоятельно определить кандидатов на должности начальников отделений, в среде жандармских офицеров, известных им "с отличной стороны". Таким образом ГУГШ снимал с себя ответственность за неудачный выбор кандидатов, а начальники штабов военных округов, как предполагалось, ввели бы в свое окружение не соглядатаев из жандармерии, а лично им знакомых людей. В действительности же далеко не все штабные генералы водили подобные знакомства, тем более не могли они судить о степени компетентности сотрудников политической полиции. К тому же редкий начальник, в том числе и жандармский, согласится добровольно отдать хорошего работника в чужое ведомство. Поэтому вполне естественно, что руководители местных жандармских органов рекомендовали штабам подчас далеко не самых способных своих офицеров. Генерал-квартирмейстеры делали свой выбор практически наугад, полагаясь на аттестации жандармского начальства. Поэтому на первых порах контрразведывательные отделения вряд ли возглавили профессионалы высокого класса. К лету 1914 г. сменились 7 из 11 начальников отделений.

Чтобы должность начальника контрразведки выглядела в глазах жандармов более привлекательной, для занявших ее было предусмотрено крупное "добавочное содержание" — 3600 руб. в год. С учетом всех выплат начальники отделений получали в зависимости от чина — 5500-5800 руб. в год, что в 2,5 раза превышало средний годовой оклад жандармского ротмистра и даже превосходило обычное денежное содержание командира пехотной бригады в чине генерал-майора.

Не скупились и на жалованье штатным сотрудникам отделений. Чиновникам для поручений полагалось 1500 руб., в год, а в Санкт-Петербурге, Иркутске и Хабаровске из-за "дороговизны жизни" — 1800 руб. Старшие наблюдательные агенты получали соответственно — 1200 и 1500 руб., младшие — 780 и 1200 руб. Это были относительно высокие оклады. Например, судебный следователь с университетским дипломом имел годовое жалованье в 789 руб., участковый врач на железной дороге — 1200 руб.

В течение июня 1911 г. начальники окружных штабов представили Отделу генерал-квартирмейстера ГУГШ кандидатуры начальников контрразведывательных отделений. 4 июля начальник Генерального штаба уведомил командира Корпуса жандармов: "представляется возможным теперь приступить к формированию контрразведывательных отделений" и просил командировать в распоряжение генерал-квартирмейстера ГУГШ и начальников окружных штабов "намеченных" жандармских офицеров{72} . 12 июля генерал-лейтенант Курдов отправил своих подчиненных к их новому месту службы. Из 2 начальников контрразведывательных отделений до этого 4 состояли на службе в охранных отделениях, 7 новоиспеченных начальников имели чин ротмистра и 4 — подполковника,. По внешним характеристикам жандармского ведомства все они были опытными и энергичными офицерами. Ротмистр Немысский возглавил контрразведывательное отделение штаба Санкт-Петербургского округа, подполковник князь Туркестанов — контрразведку Московского округа, ротмистр Муев — отделение штаба Варшавского округа, ротмистр Беловодский — Виленского округа, ротмистр Зозулевский — Туркестанского, подполковник Аплечеев — Одесского{73} . Начальником первого контрразведывательного органа Сибири стал жандармский ротмистр А.И. Куприянов, служивший прежде в районном охранном отделении{74} .

Намного сложнее оказалось найти желающих занять должности помощников начальников отделений, хотя им также полагалось "добавочное содержание" по 1200-1500 руб. § 9 "Положения о контрразведывательных отделениях" требовал, чтобы помощниками начальников отделений назначались армейские офицеры и только в крайнем случае — жандармы{75} . Однако для 6 отделений военные не сумели подыскать в своей среде кандидатов на эти должности. Поэтому начальник штаба Корпуса жандармов генерал-лейтенант Гершельман сам взялся за поиски. Но и ему не очень везло. Из первых четырех намеченных им кандидатов трое отказались, сославшись на семейные обстоятельства. В конце концов вакансии удалось заполнить. Помощниками начальников Хабаровского и Ташкентского контрразведывательных отделений стали штабс-капитан Лехмусар и поручик Гегелашвили. Дольше других пустовало место помощника начальника Иркутской контрразведки. В течение пяти месяцев кандидатов уговаривали все: ГУГШ, штаб Корпуса жандармов, штаб Иркутского округа, но безуспешно. Опытный жандармский ротмистр Беллик, отказываясь от ненужного ему назначения, ссылался на вредные для его здоровья условия Сибири и просил оставить на юге. Ротмистра Николина ГУГШ не смог соблазнить на переезд в Иркутск даже повышенным денежным содержанием. Те же, кто сам желал занять эту пустующую должность, не могли быть назначены по разным причинам. Например, князь Гантимуров, знаток восточных языков, служил в Корпусе пограничной стражи, откуда временный перевод в контрразведку был невозможен. Ротмистр Карпотенко, новичок в жандармском корпусе, еще не обладал необходимым опытом{76} . Предлагали многим. Наконец, 8 декабря согласился 29-летний офицер Московского охранного отделения поручик Н.П. Попов{77} .

Начальник Московской охранки полковник Заварзин дал поручику блестящую характеристику как профессионалу, отметив, что в одном только 1911 году он сумел приобрести четырех "секретных сотрудников" в партии социал-демократов{78} .

Из аттестации явствовало, что поручик "настойчив, развит, вспыльчив и несколько непоследователен", имеет "казенного долгу" 55 руб. Это случайное назначение, как выяснилось позже, было необыкновенно удачным.

Контрразведывательные отделения при штабах округов должны были создаваться в условиях строжайшей тайны, так как командование считало, что они "должны, собой представлять законспирированные канцелярии и не должны иметь обнаруживающего их деятельность названия". Всем жандармским офицерам, назначенным в контрразведку, было дано право ношения армейской формы, кроме того они получали по 200 руб. "на обзаведение партикулярным платьем"{79} .

Впрочем, атмосфера секретности вокруг контрразведки рассеялась с самого начала. Например, отправляясь из Москвы в Иркутск, поручик Попов оставил сослуживцам по охранке адрес нового места службы с пометкой: "Контрразведывательное отделение". Это едва не стало причиной отстранения его от работы в отделении. Возмущенный "легкомыслием" поручика начальник штаба Иркутского округа в письме генерал-квартирмейстеру ГУГШ выразил сомнение в пригодности Попова к службе и простил его заменить. Поручику пришлось оправдываться перед начальством, но при этом трудно определить, что крылось за его словами: простодушие или издевка. Он писал: "Раскрытие тайны существования контрразведывательного отделения в Иркутске произошло не вследствие моей легкомысленности..., а исключительно по неосведомленности офицеров охранных отделений о том, что контрразведывательные органы функционируют негласно"{80} .

Как отмечалось выше, при штабах Омского и Казанского военных округов ГУГШ решило не открывать новых отделений. Эти округа руководство ГУГШ считало "внутренними", следовательно, не представлявшими интереса для иностранных разведок.

В Сибири предпочтение при устройстве контрразведки было отдано Иркутску потому, что в отличие от Омска здесь своевременно позаботились о своей рекламе. Например, штаб Иркутского округа с 1908 по 1911 гг. зарегистрировал 46 подозреваемых в шпионаже, а штаб Омского округа — только 24{81} . Оставшиеся без контрразведывательных подразделений омские и казанские генералы почувствовали себя несправедливо обойденными: ведь деятельность иностранных разведок и на территории их округов была достаточно активна. К тому же возникала большая проблема. С одной стороны, руководство борьбой со шпионажем в Омском и Казанском округах по-прежнему оставалось обязанностью местных штабов, а с другой, контрразведывательные органы создавались при штабах соседних округов и обязаны были выполнять только их приказы. Из-за этой несуразности рассыпалась едва установившаяся система борьбы со шпионажем в Западной Сибири. Начальник Томского губернского жандармского управления полковник Романов в июле 1911 г. обратился в штаб Омского округа с просьбой о выделении ему денег на оплату услуг агентов, собиравших информацию о "военно-разведочной деятельности представителей желтой расы". При этом полковник сослался на предписание штаба Омского округа от 21 июля 1908 г. Однако, начальник штаба ответил, что больше не может выделять средства на подобные расходы. Озадаченный отказом жандарм пожаловался на военных в Департамент полиции. Директор Департамента направил начальнику Генштаба генералу Жилинскому запрос о том, в какой степени "подлежат исполнению" подобные требования{82} .

Генерал дал дипломатично-невразумительный ответ чинам МВД, зато Особое делопроизводство ГУГШ специальным письмом разъяснило штабу Омского округа, что отныне "ввиду сформирования контрразведавательного отделения при штабе Иркутского округа... содействие жандармских управлений по приисканию агентов отпадает"{83} .

Надеясь, что еще не все потеряно, начальник штаба Омского округа генерал Ходорович попытался убедить генерал-квартирмейстера ГУГШ Данилова в том, что штаб округа не менее прочих нуждается в контрразведывательном органе. В письме 5 августа 1911 г. генерал Ходорович напоминал генерал-квартирмейстеру ГУГШ о том, что еще в 1908 г. по просьбе ГУГШ штаб округа одним из первых в России создал "систему наблюдения за военными разведчиками", в которую вовлек жандармскую и сыскную полиции западносибирских губерний. Теперь же выясняется, что вся работа была напрасной, хотя очевидно, что одно контрразведывательное отделение не справится со своими задачами на всей территории Сибири. "Борьба со шпионажем, между прочим,- писал генерал Ходорович,- основана на постоянных, тщательных и непрерывных наблюдениях во всех местах, где вероятно пребывание и появление шпионов, что возможно только при непосредственной близости и тесной связи штаба с местностью, где работают агенты"{84} . Как теперь должен поступить штаб округа: прекратить всякую борьбу со шпионажем, либо ГУГШ подскажет иной вариант? 4 октября пришел ответ генерал-квартирмейстера ГУГШ: "...учреждение при штабе Омского военного округа контрразведывательного отделения не представляется возможным". Главную причину генерал Данилов объяснил следующим: "отсутствие должного опыта ...побуждает ГУГШ отнестись в первое время весьма осторожно к организации контрразведывательных отделений, открывая таковые лишь в тех военных округах, в которых иностранное военное шпионство проявилось в последнее время с особой силой"{85} . По мнению ГУГШ, штабу Омского округа следовало самостоятельно продолжать борьбу со шпионажем, передавая наиболее важные дела Иркутской контрразведке. Таким образом штаб Омского округа оказался в двусмысленном положении. Наблюдение за иностранцами нужно было вести как и прежде, собственными силами, но уже без надежды на помощь жандармов, на оплату услуг агентуры которых ГУГШ денег больше не давал. Еще одно негативное следствие объединения двух округов состояло в том, что эффективность борьбы со шпионажем на территории Омского округа попадала в прямую зависимость от того, сочтет нужным или нет распылять свои силы Иркутская контрразведка.

Итак, к середине декабря 1911 г. формирование контрразведывательных отделений было завершено. Впервые в России была создана сеть региональных органов контрразведки, действовавших на постоянной основе.

2. Совершенствование методов противодействия иностранным разведкам на территории Сибири

ГУГШ, видимо, с первых же месяцев деятельности контрразведывательных отделений ожидало наката лавины победных рапортов о разоблачении шпионских организаций, но ничего подобного не произошло. Наоборот, количество арестов лиц, заподозренных в шпионаже, сократилось. Если с января по июль 1911 г. в России были арестованы 18 чел., то за полугодие, истекшее после открытия контрразведывательных отделений, под стражу были взяты только 8 подозреваемых. Пятеро из них были арестованы на территории Варшавского военного округа, по одному в Киевском, Туркестанском и Приамурском округах{86} .

Складывалось впечатление, что на остальной территории России с появлением контрразведывательных органов борьба со шпионажем прекратилась вовсе. Например, в 1911 г. до сформирования контрразведки при штабе Иркутского военного округа в Восточной Сибири были арестованы трое подозреваемых в шпионаже, а за тот же срок после открытия отделения — ни одного.

Налицо был явный спад результативности контршпионажа в империи. Объясняется он двумя причинами. Первая состояла в том, что появление контрразведывательных учреждений в России заставило иностранные разведки спешно перестраивать свою работу и действовать, хотя бы на первых порах, более осторожно. Так, в отчете австрийского разведывательного бюро военному министру Австро-Венгрии генералу Ауффенбергу (документ был получен русским Генштабом агентурным путем) говорилось о результатах деятельности на территории России в 1911 г.: "общий итог работы должен быть признан, по сравнению с предшествующими годами, неудовлетворительным". Свои неудачи австрийцы объясняли появлением в России "военно-полицейского надзора", что вызвало прекращение деятельности почти половины их агентов-наблюдателей в приграничных районах. Стало опасно посылать в Россию офицеров для выполнения тайных рекогносцировочных работ, вдвое возросла стоимость услуг сохранившейся агентуры{87} .

Второй причиной снижения эффективности борьбы со шпионажем в России стало вполне естественное отвлечение внимания руководителей контрразведки на преодоление организационных трудностей, сопровождающих всякое новое дело. В ГУГШ все это понимали, но, тем не менее были озабочены внезапно обозначившимся кризисом и искали пути его преодоления.

Поскольку каждое контрразведывательное отделение действовало автономно, ГУГШ могло контролировать их работу одним только способом: обязав генерал-квартирмейстеров окружных штабов ежемесячно пересылать в Особое делопроизводство сводки агентурных сведений, полученных каждый отделением.

Сводка представляла собой стандартный бланк (чаще — несколько) с тремя графами: "Число полученных сведений", "Краткое содержание сведений", "Принятые меры". При заполнении бланка в центре начальник отделения указывал кличку секретного сотрудника, и ниже — в хронологическом порядке излагалась информация, поступившая от него и действия контрразведки, предпринятые на основании этих сведений. Начальники контрразведывательных отделений обязаны были через старших адъютантов окружных штабов предоставлять эти материалы генерал-квартирмейстерам, которые несли ответственность за состояние разведки и контрразведки в округе. Но, как правило, генерал-квартирмейстер, не разбираясь в тонкостях специфически полицейской работы, даже и не пытались вникать в детали отчетов контрразведки, верили на слово начальникам отделений, фактически оставляя их без контроля. И только искушенные в разведке специалисты Особого делопроизводства способны были определить по агентурным сводкам реальное состояние хода борьбы со шпионажем в конкретном округе.

Первую сводку агентурных сведений начальник контрразведки Иркутского военного округа ротмистр Куприянов передал командованию только в январе 1912 года. В рапорте окружному генерал-квартирмейстеру он оправдывал свое молчание так: "… агентурные сводки за прошлые месяцы не представлял, во-первых, потому что деятельность агентуры только направлялась, а во-вторых, что сведения сотрудников за этот период… крайне неопределенные"{88} .

Судя по этой сводке, во всей Сибири, за 5 месяцев Иркутская контрразведка сумела обзавестись лишь тремя секретными сотрудниками, которые дали весьма несущественные сведения о 27 иностранцах{89} .

Как явствует из содержания этих сведений, агенты "Офицер", "Восточный", и "Шилка" не утруждали себя целенаправленным поиском, а доносили начальству о тех фактах, что сами собой попали в их поде зрения. Например, "Восточный" поведал о том, что в Иркутске японский поручик Х. Мичи живет в маленькой комнате, платит за нее со столом 42 рубля…и занимается исключительно изучением русского языка"[90}. "Офицер" доносил:…в Верхнеудинске проживает японец Хири Хара, часовых дел мастер. Все японцы его уважают". Против этого "ценного" сообщения в графе "Принятые меры" ротмистр Куприянов глубокомысленно вписал: "Принято к сведению"{91} .

Строить сколько-нибудь планомерную контрразведывательную работу, опираясь на эти зарисовки, конечно же, было невозможно. Пожалуй, единственным полезным было сообщение агента "Шилка" о том, что в Чите фотограф японец Амацу берет с солдат за снимки вдвое меньше денег, чем другие фотографы. Он ловко втягивает солдат в разговор и узнает от них номера частей, фамилии командиров и т. д. Этот же Амацу содержит и публичный дом, где подобными расспросами занимаются женщины. Информация требовала немедленных действий. Но и здесь ротмистр оплошал. Он приказал агенту установить наблюдение за японцем и "выяснить нижних чинов, посещающих его заведение", а ведь это десятки человек! Полная бессмыслица. На полях сводки кто-то из офицеров Особого делопроизводства не удержался и написал: "Казалось бы, проще всего запретить воинским чинам посещение этих заведений".

Итог полугодовой работе контрразведки штаба Иркутского округа подвел генерал Монкевиц, выведя своим бисерным почерком на первом листе сводки: "Итоги плачевные"{92} .

Последующие отчеты Иркутской контрразведки были еще менее содержательны. Апрельскую сводку 1912 г. генерал Мевкевиц приказал вернуть в Иркутск, как "абсолютно пустую".

26 мая 1912 года начальник штаба Иркутского военного округа генерал С.Д. Марков получил от генерал-квартирмейстера ГУГШ письмо, в котором говорилось: "…сводки агентурных сведений Иркутского контрразведывательного отделения свидетельствуют о весьма малом развитии деятельности названного отделения, как абсолютно взятой, так и в сравнении с деятельностью прочих учреждений того же профиля"{93} .

К лету 1912 года контрразведывательные отделения в других военных округах уже вышли из периода "младенческой беспомощности" и развили бурную деятельность. Были раскрыты и обезврежены крупные германские агентурные организации в Варшавском и Виленском округах{94} . На Кавказе был задержан германский подданный Георг Аббе, при попытке сделать рисунки фортов Михайловской крепости{95} . Каждое контрразведывательное отделение спешило продемонстрировать свое усердие. Благо, иностранные разведки предоставляли им массу возможностей отличиться. Даже в Туркестане весной 1912 года местная контрразведка задержала японского наблюдателя. Некий Тойчи Вейхара два месяца кряду разъезжал по среднеазиатским городам, собирая информацию о расположении войск, состоянии дорог и тому подобных вещах{96} . И только контрразведывательные отделения Московского и Иркутского окружных штабов, обеспечивавшие безопасность четырех гигантских "внутренних" округов империи почти за год работы не выявили ни одного факта шпионажа. Столичное начальство считало, что причиной тому служит либо нерасторопность контрразведки, либо отсутствие иностранных шпионов в этих округах. Но больше всего петербургских генералов мучила мысль о напрасных расходах на содержание бесполезных учреждений. Почти по-дружески, хотя и в официальном письме, генерал-квартирмейстер ГУГШ Данилов просил начальника штаба Иркутского округа генерала Маркова сообщить "вполне откровенно", является ли бездействие контрразведки его штаба временным или же "наличие контрразведывательного отделения… вообще является излишним" для Иркутского и Омского военных округов{97} .

Генерал Марков даже слегка обиделся, и, не принимая дружеского тона, в ответном письме твердо заявил: "… необходимость контрразведывательного отделения при моем штабе не подлежит никакому сомнению, раз опытом доказано, что безопасность государства требует неустанной борьбы с иностранным шпионажем"{98} .

Хорошо, но в таком случае, где доказательства присутствия этой борьбы в Сибири? Генерал Марков потребовал разъяснений от своего начальника контрразведки. Из доклада ротмистра Куприянова вырисовывалась нечто несуразное: с одной стороны, контрразведывательная работа в Сибири велась активно, с другой — надеяться на успех в этой работе было нельзя. Формально контрразведка в Иркутском и Омском военных округах велась систематически. К июню 1912 года была "поставлена" секретная агентура в наиболее важных городах Сибири. На контрразведку в Иркутске работали 5 агентов, в Благовещенске — 3, в Чите — 2, по 1 в Омске и Сретенске. Один сотрудник был командирован на постоянную работу в китайский город Чанчунь. Кроме секретных сотрудников, получавших плату за услуги, имелись и неофициальные помощники. Например, некоторые служащие мобилизационного отделения Забайкальской железной дороги не дали согласия на официальное сотрудничество с контрразведкой, но в то же время, регулярно сообщали туда обо всем, что происходило на дороге{99} .

За корреспонденцией иностранцев в почтовых конторах сибирских городов также был установлен контроль. Агенты контрразведки следили за проезжими иностранцами. Всего под агентурный контроль в Сибири были взяты 104 человека, заподозренных в шпионаже.

Может показаться странным, что все эти меры не дали ощутимых результатов. Однако бесплодность всех усилий была предопределена заранее, и борьба со шпионажем была обречена на неудачу. Тому имелось несколько причин. Во-первых, перед контрразведкой была поставлена заведомо недостижимая цель — нейтрализовать японскую агентуру в Сибири. Во-вторых, ГУГШ и штаб округа исходили из ошибочного тезиса о том, что только японская разведка может активно работать на территории сибирских округов. И, в-третьих, зарубежная разведка Омского и Иркутского военных округов действовала крайне неэффективно и практически ничем не могла помочь контрразведке.

Рассмотрим более подробно эти причины. Штаб Иркутского округа, вероятно, находясь, все еще под влиянием впечатлений итогов войны с Японией, сконцентрировал внимание на поиске агентов японской разведки. К возможности активного шпионажа со стороны других государств в Иркутске относились скептически. Начальник штаба генерал Марков ранней весной 1912 года следующим образом объяснял свою позицию: "Ввиду нынешней смуты в Китае, государству этому не до насаждения сети шпионажа у нас и единственным соседом, правда крайне предприимчивым в этом деле, остается Япония…"{100} .

Подобное заключение было небезосновательным. За период 1908-1911 гг. из 46 человек, взятых на учет штабом Иркутского округа по подозрению в шпионаже, 38 были японцами. Этим и объясняется "японофобия" иркутян. Но зато в списках подозреваемых, составленных штабом Омского военного округа за тот же период, из 26 человек только 7 были японцами, а кроме них были зарегистрированы китайцы, корейцы, англичане, персы и русские{101} . Если Иркутский округ, быть может, в эти годы и являлся полем деятельности преимущественно японской разведки, то на территории Омского округа вполне очевидно пересечение разведывательных интересов нескольких государств. Это не следовало упускать из внимания. Однако, поскольку контрразведка была учреждена при штабе Иркутского округа, именно его взгляды и легли в основу организации контршпионажа во всей Сибири. Важно отметить одну особенность. Иркутские военные, выдвигая на первый план противодействие японцам, в то же время были убеждены в невозможности добиться сколько-нибудь серьезных успехов в этом направлении.

Было ясно, что методы работы японской разведки в тыловых сибирских округах отличны от тех, которые она использовала в приграничном Приамурском военном округе. На его территорию японская разведка засылала с расположенных вблизи русской границы баз своих агентов-наблюдателей. Они, проникая на относительно небольшие расстояния вглубь российской территории, следили за перемещением войск, составляли планы оборонительных систем и т.д. Разведчики этой категории в основном и попадали в руки властей. Чаще задержания агентов осуществлялись благодаря бдительности часовых, нежели вследствие специальных полицейских операций. Через арестованных наблюдателей (или благодаря слежке за ними) иногда контрразведке удавалось выйти на отдельные звенья стационарной агентурной сети. Поэтому контрразведывательная работа в Приамурском, впрочем, как и в других приграничных округах России, базировалась на защите наиболее важных объектов и неизменно давала результаты.

Иначе необходимо было строить работу в тыловых округах империи — Московском, Казанском, Омском и Иркутском. Там иностранные разведки, в том числе и японская, не могли столь же широко использовать массу наблюдателей, зато они располагали в этих округах работоспособной, хорошо законспирированной, хотя и крайне малочисленной, агентурой. Например, как явствует из отчета разведывательного бюро Австро-Венгерского Генштаба, в 1911 году оно сумело с помощью агентуры получить из штаба и управлений Казанского военного округа 252 документа, кроме того, из штабов Оренбургской, Казанской и Самарской территориальных бригад — еще 416 секретных документов. Правда, сами австрийцы оценили эти материалы как "не представляющие большого интереса", но их число характеризует интенсивность работы агентуры{102} .

Обнаружить подобную агентурную сеть властям было трудно. Имея в виду эту особенность, начальник штаба Иркутского округа докладывал в ГУГШ: "разведывательная деятельность на территории Иркутского и Омского округов… проявляется не столь интенсивно, как в Приамурье{103} . В Сибири не было крепостей, способных привлечь к себе внимание агентуры иностранных государств, "…a значит, — делал вывод генерал Марков, — разведка может вестись в такой неуловимой форме, что изобличить ее и изловить разведчиков с поличным чрезвычайно трудно, а потому не удается{104} .

Подобное обстоятельство, казалось бы, требовало от сибиряков поиска адекватных методов борьбы со шпионажем, но никакой инициативы они не проявляли. Начальник контрразведывательного отделения ротмистр Куприянов считал, что вся деятельность японцев направлена на собирание сведений, которые могут быть получены от "любого солдата, приносящего белье в японскую прачечную или зашедшего в японскую фотографию или публичный дом"{105} . Полученную таким образом отрывочную информацию руководители местных японских обществ передавали чиновникам Владивостокского консульства, регулярно совершавшим объезд городов Сибири. Благодаря своей примитивности, эта организация шпионажа исключала какой-либо риск для собирающих сведения агентов и была практически неуязвима для контрразведывательных акций. Внедрить сотрудника контрразведки в закрытые японские общества было невозможно, а наружное наблюдение за официальными руководителями обществ, тайный просмотр их корреспонденции результатов не давали.

Поэтому Иркутская контрразведка придерживалась тактики пассивного наблюдения. Начальник отделения ротмистр Куприянов объяснял свои методы генерал-квартирмейстеру: "…работа вверенного мне… отделения сводится к тщательному агентурному и наружному наблюдению за лицами, заподозренными в шпионской деятельности и к созданию с помощью агентуры такой обстановки, при которой деятельность эта явилась бы затруднительной…{106} .

Ротмистр преувеличивал свою значимость. Он нисколько не мешал японской разведке, тем более, что его вялые попытки приобрести агентов среди живших в Сибири японцев окончились неудачей.

Разведка сибирских военных округов ничем не могла помочь борьбе с японской агентурой. Во-первых, зоной ответственности разведотделений Омского и Иркутского округов была территория Китая и Монголии. Разведку в Японии и Корее вели ГУГШ и Приамурский военный округ. Во-вторых, к 1912 году, несмотря на постоянные требования ГУГШ, штабы сибирских округов все еще не имели собственной негласной агентурной сети за границей. Частично потребность штабов в развединформации покрывалась за счет нелегальной агентуры ГУГШ, действовавшей в Манчжурии, Корее и Японии. Поэтому Омский и Иркутский окружные штабы очень поздно обнаружили присутствие китайской разведки в Сибири, хотя и должны были наблюдать за Китаем, а тем более, ничего не знали о работе японских разведцентров, помимо того, что сообщало им ГУГШ"{107} .

Нельзя оставить без внимания и еще одно обстоятельство. Формирование контрразведки при штабе Иркутского округа неизбежно повлекло за собой концентрацию ее главных сил в Восточной Сибири. Омский военный округ (Западная Сибирь), входивший также в район Иркутской контрразведки, на деле остался без контрразведывательного прикрытия. В то же время ГУГШ не снимало со штаба Омского округа обязанности борьбы со шпионажем в Западной Сибири.

В ответ на все просьбы штаба о помощи и жалобы на несправедливость, ГУГШ предлагало установить тесное сотрудничестве со штабом Иркутского округа.

Но сотрудничество не складывалось. В штабе Иркутского округа на первое место ставили организацию борьбы со шпионажем в Восточной Сибири. Из 13 агентов, работавших к июню 1912 г. на Иркутскую контрразведку, лишь 1 находился на территории Омского военного округа, остальные действовали в Иркутске и городах Забайкалья. Весь наличный штат офицеров и наблюдательных агентов контрразведывательного отделения был сосредоточен в Иркутске.

В штабе Иркутского округа считали, что Омск особого интереса "в смысле розыска" представлять не может, так как там "совершенно нет желтолицых иностранцев", а штаб Омского округа вполне "обслуживается" работающим там агентом{108} .

К середине 1912 г. контрразведывательная работа в Сибири окончательно зашла в тупик. Начальник Иркутской контрразведки вполне с этим смирился и предупреждал командование округа: "...ожидать конечных результатов работы агентуры, указанных в § 2 "Инструкции начальникам контрразведывательных отделений" (привлечения к суду уличенных в шпионаже — Н.Г.), по крайней мере, в ближайшем будущем нельзя"{109} .

Между тем в 1911-1914 гг. иностранные разведслужбы продолжали планомерно расширять свои операции в России. Австро-Венгрия значительно увеличила ассигнования на разведку. По сведениям ГУГШ, ежегодный прирост расходов австрийского Генштаба на разведывательные цели составлял 800 тыс. крон. 62% этой суммы выделялось на финансирование операций в России. Существенно была усовершенствована структура Эвиденц бюро — центра австро-венгерской разведки — возросла численность его сотрудников. Организацией разведки в России и Сербии занималось теперь 1-е, (особое) делопроизводство Эвиденц бюро, 2-е делопроизводство занималось прочими странами, 3-е — ведало контрразведкой в самой Австро-Венгрии. Оно же поддерживало отношения с польскими и финскими сепаратистами. В виде опыта австрийцы разрабатывали систему взаимодействия с "польским элементом" для подавления русской разведки{110} . Сторонники Й. Пилсудского помогали австрийцам вести разведку в России. Так, в 191 г. о положении в Варшавском военном округе Эвиденц бюро получило 187 оплаченных донесений от своей агентуры и 421 — бесплатное от "польских патриотов". О положении дел в Киевском военном округе получено было 109 оплаченных донесений и 217 донесений, оплаченных польским комитетом во Львове{111} .

В начале 1911 года Генеральный штаб Австро-Венгрии ввел в действие "Инструкцию разведывательной службы в мирное время". Один из ее авторов писал: "Весь известный нам в то время опыт разведывательной работы прочих государств был использован нами в качестве вспомогательного материала. Кроме того, мы приложили все усилия к сохранению единообразного сотрудничества всех гражданских властей с военной разведывательной властью"{112} .

По планам австрийской разведки предполагалось иметь агентурную сеть не только в приграничных, но и во всех военных округах России, включая сибирские. Военное ведомство Австро-Венгрии стало пользоваться услугами международной организации "Бельгийское агентурное бюро". В 1911 г. агенты этого бюро добыли 11 сверхсекретных документов, касавшихся оперативных и мобилизационных планов Черноморского флота, а также 23 "смотровых" отчета по состоянию войсковых частей Московского и Одесского округов{113} . 2 апреля 1912 г. секретное совещание высшего командования, проходившее в Вене под председательством эрцгерцога Франца-Фердинанда, предложило ассигновать "на усиление рабочих средств" Бельгийского агентурного бюро еще 500 тыс. крон{114} .

Развивалось сотрудничество разведок Германии и Австро-Венгрии. Германская разведка была проведена по учетным документам Эвиденц бюро как "источник № 184"{115} . Летом 1911 г. германский Генштаб передал австрийцам "отлично исполненную рекогносцировку части Ковно-Лонжинского шоссе, копии "добровольных анонимных корреспонденций", полученные из Туркестана. Также германцы передали союзникам сводку сведений о политических настроениях войск Варшавского, Одесского, Виденского, Петербургского и Приамурского военных округов, Балтийского и Черноморского флотов. Полученные сведения указывали на "ничтожное по составу и распадающееся состояние военно-политических организаций" в западных округах и на Черноморском флоте, и, наоборот, на достаточно обширные размеры военно-политических организаций" в Московском, Петербургском, Туркестанском округах. Именно там, как предполагалось, в ближайшем, 1912 году, возможен "ряд политических событий"{116} . Только в 1913 г. на оплату сведений, полученных от германской разведки, австрийцы израсходовали 23700 крон{117} .

Сведения о германской военной разведке, которыми располагало ГУГШ в этот период, по-прежнему были скудны и отрывочны, но даже и они давали представление о внушительных размерах её деятельности на территории империи. Вблизи русских границ германская разведка имела 5 крупных центров: в Кенигсберге, Алленштейне, Данциге, Познани и Бреслау. Начальник контрразведывательного отделения штаба Московского военного округа подполковник князь В.Г. Туркестанов осенью 1912 г., сумел раздобыть сведения об одном из них — разведцентре I армейского корпуса в Кенигсберге. Согласно полученным данным, возглавлял центр майор Блек фон Шмеллинг. Под его началом были 6 офицеров, руководивших агентурой в России{118} .

Продолжала свою работу в России японская разведка. Например, к 1911 г. ею был составлен "военно-статистический" обзор тихоокеанского побережья империи и дано подробное описание пунктов, удобных для высадки десанта{119} .

Период 1911-1914 гг. характеризовался не только нарастанием интенсивности разведывательных операций, не и увеличением числа государств осуществлявших разведку в России. Например, Швеция, еще в 1909 году не имела вообще разведслужбы, а в 1912 г. уже активно вела разведку на территории Российской империи. Русская контрразведка вынуждена была постоянно приспосабливаться к "почерку" иностранных спецслужб. Характеризуя методы работы шведской разведки, штаб Санкт-Петербургского военного округа подчеркивал, что она пытается копировать приемы германцев и потому, пользуется услугами женщин-агентов. Однако шведы внесли некоторые изменения. Из своего опыта они вывели, что подобных агентов можно использовать не более 2-3 раз, т. е. до тех пор, пока женщины, оказывающие услуги разведывательного характера, отчетливо не сознают сути поручений и связанного с ними риска{120} .

Это могло означать, что шведская разведка делает ставку на дилетантов — "почтальонов", редко посещавших Россию, следовательно, не привлекавших к себе внимание полиции. Такие агенты могли выполнят только простейшие задания, но их многочисленность компенсировала низкую квалификацию.

Также шведы использовали одновременную отправку в Россию больших партий своих офицеров. Военный агент в Дании, Швеции и Норвегии капитан П.Л. Ассанович 28 ноября 1912 года представил ГУГШ солидный список выехавших за 3 месяца в Россию шведских офицеров. Капитан объяснил этот массовый заезд "окончанием полковых сборов во всей армии и почти полным прекращением всяких занятий в пехоте, вследствие роспуска рекрут…" Поэтому 260 шведских офицеров отправились в Россию "изучать язык" до весны 1913 года{121} . Все они рассредоточились по городам Европейской России и властям наблюдать за ними было крайне сложно.

Но в этот же период обозначились и некоторые благоприятные для России изменения в работе иностранных спецслужб. В частности, с 1911 года медленно начинает снижаться в России активность британской разведки, меняются цели её работы. В Лондоне перестали причислять Россию к группе первоочередных противников. Британская разведка, как и спецслужбы других государств в эти годы пребывала в состоянии перманентной реорганизации. В 1912 году разведка ГУГШ через свою агентуру получила списки сотрудников Управления военных операций Британского военного министерства. ГУГШ также выявило структуру этой организации и новые цели, поставленные перед ее подразделениями. Отдел МО3, как следует из этих документов, теперь занимался сбором информации только о союзных и нейтральных государствах, к которым относились теперь Франция, Дания, Китай, Япония, Бельгия — и Россия{122} .

Итак, разведки наиболее вероятных европейских противников России — Австро-Венгрии, Германии в 1912-1914 гг. начали уделять возрастающее внимание тыловым военным округам России, в том числе Иркутскому и Омскому. Это объясняется, прежде всего, изменением внешней политики России. С 1912 года царское правительство инициирует дальнейшее расширение русско-французских военных обязательств, а заодно, пытается подучить официальное заверение Лондона о поддержке России в случае общеевропейского конфликта{123} .

Под влиянием нараставшей напряженности в мире (гонка вооружений, Агадирский кризис, балканская сумятица, Синьхайская революция в Китае и т. д.) Россия отказалась от попыток удержаться в стороне от англо-германского конфликта и, по-видимому, поставила перед собой задачу выиграть время для наращивания вооруженных сил и укрепления связей с Англией и Францией{124} .

Вмешательство России в монголо-китайский конфликт и прокладка второй линии стратегической Транссибирской магистрали, увеличивавшей ее пропускную способность, а значит — и военную мощь империи в Азии, подстегнули интерес Германии и Австро-Венгрии к Сибири, о которой, видимо, их разведслужбы, имели пока крайне скудные сведения. В частности, судя по отчетам Эвиденц бюро, до 1912 года в австрийском Генштабе не имели разведывательной информации только по двум военным округам России — Омскому и Иркутскому. Это вынуждало австрийскую разведку искать способы организации агентурного "освещения" Сибири.

В марте 1912 года к начальнику Иркутского ГЖУ обратился недавно приехавший в Сибирь из Москвы студент, который рассказал о своей необычной переписке с одной австрийской графиней. Осенью 1911 г. в московской газете "Русское слово" было опубликовано объявление графини Карлы Кутской, которая намеревалась совершить путешествие по Сибири. Графиня просила откликнуться "желающих ей сопутствовать". Студент, и без того собиравшийся по делам в Сибирь, решил воспользоваться приглашением графини, чтобы немного подзаработать. Он отправил письмо по указанному в газете адресу, предложив себя в качестве попутчика. В завязавшейся переписке студент узнал, что графиня "ведет образ жизни с приключениями и предприятиями рискованными, при которых сопровождающие ее должны быть тверды и непоколебимы, но при этом веселятся и живут в свое удовольствие"{125} .

Молодого человека настойчиво приглашали для личного знакомства с графиней в Вену и даже выслали на дорогу деньги. Получив их, студент прервал переписку и уехал в Сибирь один. Однако в Иркутске его настигло очередное письмо из Австрии , теперь уже за подписью некоего Н. Артоляса, который сообщал, что графиня путешествовать не будет, но "весьма интересуясь Россией и особенно Сибирью, просит сообщить ей кое-какие сведения об этом крае". Видимо, изрядно перетрусив, студент ответил Артолясу и поинтересовался, что желает знать графиня. Вскоре он получил послание, в котором Н. Артоляс от своего имени, больше не упоминая о графине, четко сформулировал интересовавшие его вопросы. Первый. Произошло ли увеличение личного состава частей, расположенных вдоль монгольской границы и в каком размере? Второй. Насколько успешно идет прокладка второго пути Сибирской железной дороги, и на каком протяжении он сооружен? Третий. Увеличены ли караулы на Сибирской железной дороге? И последний. Какие войска стоят в Монголии?

Вероятно, чтобы поддержать творческую активность студента ему, теперь уже из Софии анонимный доброжелатель выслал еще 300 франков. Сообразив, что продолжение переписки может закончиться крупными неприятностями, студент отправился в жандармское управление{126} .

Жандармы передали дело Иркутской контрразведке. Перед русскими военными открылась прекрасная возможность регулярно снабжать австрийскую разведку дезинформацией, своевременно выявлять ее планы относительно Сибири и, быть может, выйти на австрийскую агентурную сеть в России. Но все это начальника Иркутской контрразведки ротмистра Куприянова не привлекало, скорее, неожиданно возникшая проблема только нарушила его самоуверенную безмятежность. В соответствии со своими принципами, ротмистр ограничился наблюдением за студентом{127} .

Только ГУГШ по достоинству оценило это случайное событие. Генерал Монкевиц забрал дело из ведения штаба Иркутского округа, и сам взялся за его разработку. К сожалению, по архивным материалам не удалось проследить, чем завершилась операция. Случайно обнаруженной попытке австрийцев "поставить" агентуру в Сибири ГУГШ придало большое значение, о ней было доложено военному министру директору Департамента полиции и министру внутренних дел.

И вот, несмотря на то, что рост интереса иностранных разведок к Сибири стал очевиден даже Петербургу, Иркутская контрразведка практически бездействовала, ГУГШ требовало активизировать работу, и главное — изменить методы.

Спустя год после формирования Иркутского контрразведывательного отделения, его начальнику наконец-то пришла в голову простая и здравая мысль: рассредоточить офицеров и штатных наблюдателей по городам Сибири, а не держать всех вместе в Иркутске. Ротмистр Куприянов важно преподнес начальнику штаба округа это незатейливое новшество как плод долгих размышлений. Действительно, если все чины контрразведки находятся в Иркутске, то руководство и направление деятельности существующей агентурной сети, возможно лишь путем переписки. Частые командировки заведующих агентурой чинов отделения затруднены ввиду больших расходов. Переписка же не может заменить личного руководства деятельностью сотрудника, а временные приезды заведующего агентурой лица, дававшие сотруднику указания, не всегда достигают цели, вследствие частых перемен в состоянии наблюдаемых лиц"{128} .

Поэтому в октябре 1912 года на "постоянное жительство" в Красноярск был командирован помощник начальника отделения шштаб-ротмистр Попов. Ему были выделены 4 наблюдательных агента в помощь, которых он рассадил по одному в Новониколаевске, Томске, Омске и Красноярске{129} . Чиновник для особых поручений ротмистр Стахурский был командирован в Читу также с четверкой младших агентов{130} .

Стахурскому была передана секретная агентура в Чите, Сретенске, Нерчинске и Верхнеудинске, Попову — в Томске, Омске, Петропавловске и Красноярске. Начальник контрразведки вполне обоснованно надеялся, что этим "самое приобретение агентуры... облегчится, так как для приобретения сотрудника необходимо знание города, условий жизни в нем, знакомства, что при временных приездах осуществить затруднительно"{131} .

ГУГШ настаивало на том, чтобы помощник начальника контрразведки постоянно находился в Омске при штабе округа, но в Иркутске по-прежнему считали, что Омск "особого интереса в смысле розыска представлять не может, а окружной штаб в случае нужды обойдется своими силами"{132} . Кроме того, Омск, как считали в Иркутске, удален от других городов Западной Сибири и командированный туда офицер контрразведки не сможет эффективно руководить агентурой в других городах региона{133} .

Благодаря рассредоточению сил контрразведывательного отделения не только увеличилась зона его операций, но и находившиеся ранее под повседневным контролем начальника отделения офицеры получили возможность проявить собственную инициативу. С осени 1912 года акцент в деятельности сибирской контрразведки смещается с бесплодного наблюдения за "подозрительными" на активные наступательные методы контршпионажа — внедрение агентов в японские разведцентры на территории Манчжурии и ближайшее окружение губернаторов китайских провинций, граничивших о Россией. Успех в этом деле зависел от умелого подбора руководителями контрразведки непосредственных исполнителей — секретных и рядовых — службы наружного наблюдения — филеров. Оказалось, что найти честных и способных агентов крайне сложно. Эта проблема затрудняла работу всех контрразведывательных отделений России.

Изначально предполагалось, что отделения контрразведки будут действовать негласно, а их сотрудники обязаны будут хранить в тайне свою причастность к контрразведке. Таким образом, ГУГШ надеялось обеспечить скрытность наблюдения за подозреваемыми. Однако иностранные разведки быстро узнали о появлении в России специальных органов для борьбы со шпионажем, причем эту информацию они получили от самих сотрудников контрразведывательных отделений. Так, к концу ноября 1911 года разведки Германии, Австро-Венгрии знали практически все о контрразведывательных отделениях западных военных округов России, включая имена их сотрудников. В отчете австрийской разведки за 1911 г. говорилось: "Составлен план-регистр распределения по Варшавскому округу нового военно-полицейского наблюдения с некоторыми данными по вопросу о намеченном Варшавским военно-полицейским бюро порядке работы"{134} . Такие же "планы-регистры" были составлены по Киевскому, Виленскому и Одесскому округам{44} . Как установило позже ГУГШ, все эти сведения противник получил "путем сравнительно ничтожных подкупов" непосредственно самих агентов контрразведки. Австрийская разведка пришла к обидному для русских, но справедливому выводу о "неразборчивом комплектовании наблюдательных сил русских военно-полицейских бюро"{135} .

10 августа 1912 года ГУГШ направило генерал-квартирмейстерам военных округов письма с просьбой "сделать распоряжения относительно возможно строгого подбора состава агентов контрразведывательных отделений"{136} . Собственно необходимости в этом напоминании не было. Начальники отделений и сами прекрасно понимали значение правильного выбора агентов, но определить ценность каждого можно было только на деле.

Наблюдательные агента контрразведывательных отделений, в отличие от унтер-офицерского состава Корпуса жандармов, не считались военнослужащими, их действия не были регламентированы уставом. Даже младшие наблюдательные агенты контрразведки пользовались большой свободой действий. Им нередко приходилось самостоятельно выбирать объекту наблюдения, руководствуясь интуицией и опытом, не ожидая указаний начальства. Тринадцатый параграф "Инструкции начальникам контрразведывательных отделений" утверждал: "... роль филера в контрразведке не ограничивается наружной прослежкой, но зачастую вызывает необходимость в сыскных приемах, даже в беседах с подозреваемыми лицами…"{137} . Поэтому рядовой сотрудник должен был обладать достаточно высоким уровнем интеллекта и навыками сыскной работы. Найти людей, соответствовавших этим требованиям, было трудно. Как следствие, подбор агентов был случайным, часто среди них попадались проходимцы, прельстившиеся высоким жалованием. Это обуславливало вредную для дела частую сменяемость наблюдательного состава отделений. Например, начальник Варшавского отделения ротмистр С.В. Муев 16 мая 1913 года представил Особому делопроизводству ГУГШ список лиц, уволенных им со службы за полтора года. Оказалось, что состав отделения полностью обновился. По штату в отделении числилось 14 агентов-наблюдателей, а за указанное время ротмистр уволил 17, в том числе двух за шантаж, и ложные сведения, одного — за злоупотребление властью, остальных — "по болезни" и добровольному желанию{138} .

К 1 января 1914 г., т. е. за два с половиной года работы из Иркутского контрразведывательного отделения были уволены 26 агентов и секретных сотрудников"{138а}.

В Сибири найти хорошего агента для контрразведки было непросто. Начальник штаба Иркутского округа, по этому поводу докладывал генерал-квартирмейстеру ГУГШ: "…на месте подходящих людей почти нет, приходится некоторых служащих выписывать из Европейской России. Трудность приобретения агентуры в отделении усугубляется еще тем, что в этом деле приходится считаться с японским, китайским и корейским языками, знание которых почти не встречается среди лиц европейского происхождения, без знания же этих языков сотрудники могут выполнять лишь филерские обязанности"{139} .

Сам начальник Иркутской контрразведки вплоть до лета 1912 года высоких требований к своим сотрудникам не предъявлял. Руководствуясь собственным мнением о том, что контрразведывательная работа заключается преимущественно в "вещательном надзоре", он только это и вменял в обязанность филерам и секретным сотрудникам. Естественно, контролировать, таким образом всю Сибирь одному отделению, состоявшему всего из 15 служащих, было не под силу. Поэтому, не представляя себе иных методов контршпионажа, ротмистр Куприянов главной причиной малопродуктивности своей работы считал "недостаток штатных сотрудников"{140} .

Он постоянно жаловался на нехватку филеров. Действительно, случалось, что агент следил в поезде за иностранцем, а тот во время остановок на вокзалах беседовал с ожидавшими его неизвестными господами. Выяснить, кто они, как правило, не удавалось. Агент не мог бросить иностранца, а жандармы отказывались помогать в слежке{141} . При сохранении такого порядка работы необходимо было в каждом крупном городе Сибири дополнительно учредить опорные пункты контрразведки, следовательно, число наблюдательных агентов также должно возрасти. Ротмистр Куприянов предложил увеличить численность наблюдателей за счет троекратного сокращения расходов на секретную агентуру. В этом случае можно было бы без дополнительных ассигнований обзавестись 23 агентами наблюдения вместо 12 имевшихся по штату, и распределить их по 9 сибирским городам. Генерал-квартирмейстер ГУГШ не одобрил эту идею. В письме начальнику штаба Иркутского округа он разъяснял: "…хотя и упоминается, что изменения не повлекут новых ассигнований, но с этим нельзя согласиться, т.к. едва ли можно будет при развитии деятельности по контрразведке пользоваться агентурными средствам для увеличения состава отделения без ущерба делу"{142} .

Специалисты Особого делопроизводства по опыту знали, что в основе борьбы со шпионажем должно лежать широкое использование секретной агентуры, а штатные наблюдательные агенты призваны играть вспомогательную роль. В Сибири же все складывалось наоборот.

И тем не менее, весной 1912 года Иркутская контрразведка под давлением ГУГШ предприняла первые попытки приобрести агентов среди служащих Чаньчуньского бюро японской разведки. Сделать это было сложно. В бюро работали только выходцы из Восточной Азии — японцы, китайцы и корейцы. Многие из них прошли подготовку в специальной Нанкинской школе, финансируемой японским правительством, и все без исключения, прежде чем попасть в бюро, прошли не одну проверку. Русской контрразведке оставался только один способ проникнуть в бюро — склонить к сотрудничеству человека, уже состоящего на службе в Чаньчуньском бюро.

Начали издалека. Стараниями помощника начальника отделения Попова к нелегальному сотрудничеству был привлечен японский подданный, обосновавшийся в Томске. Чиновник для поручений Стахурский добился согласия на сотрудничество от "одного русского" (вероятно, это был Виктор Покровский), хорошо владевшего японским и китайским языками, а главное — жившего близ Чаньчуня{143} . Через несколько месяцев удалось достичь главной цели — завербовать одного из сотрудников японского разведбюро, но об этом ниже.

Методы привлечения людей к негласному сотрудничеству с контрразведкой были разными, но в основном сугубо прагматичными, не имевшими ничего общего с патриотизмом. Девятый параграф "Инструкции начальникам контрразведывательных отделений" напоминал о старом жандармском правиле: "Лучший способ завязки сношений с лицами, могущими оказать услуги — поставить намеченное лица в ту или иную зависимость от себя…, приняв предварительно во внимание отрицательные качества намеченного лица…"{144} .

Контрразведка привлекла к сотрудничеству (как и жандармы) людей полезных, но малопочтенных и уж отнюдь не романтических героев.

Во второй половине 1912 года помимо полутора десятков "секретных сотрудников", действовавших на территории Сибири, Иркутской контрразведке удалось обзавестись четырьмя агентами в Китае. Насколько можно установить по сохранившимся архивным документам, в Харбине работали Чии Хван Тан и Василий Грибулин, в Цицикаре — Фу Юн Чень и В.Покровский — в Чаньчуне{145} .

Успешную работу с агентурой стимулировали кадровые изменения в Иркутской контрразведке. Начальник штаба Иркутского округа, убедившись в полной некомпетентности начальника контрразведывательного отделения ротмистра Куприянова, 28 ноября 1912 года обратился в ГУГШ с просьбой назначить вместо него штаб-ротмистра Попова. С зимы 1912 года он фактически принял на себя командование отделением, хотя еще десять месяцев формально эту должность продолжал занимать Куприянов{146} .

Благодаря энергии и профессионализму Попова число секретных сотрудников постепенно увеличивалось, и главное — резко возросла ценность полученной от них информации. Напомним, что сводка агентурных сведений за октябрь — декабрь 1911 года содержала 25 донесений 3 сотрудников, т. е. в среднем — 8 донесений в месяц. Апрельская сводка 1912 года включала 4 донесения- все тех же агентов{147} . Сведения, поступавшие в эти месяцы, представляли собой простую констатацию бессвязных и малозначительных фактов.

Ежемесячные агентурные сводки с конца 1912 г. по июль 1914 года содержали в среднем 25-30 "сведений" поступавших от 5-7 агентов. Каждый из них фигурировал в сводке не чаще 5 раз. Наиболее ценную информацию давали агенты "Восточный", "Ходя", "Шилка", "Жук" и почтовые чиновники, занимавшиеся перлюстрацией. Последние не имели кличек, а изложению поступившей от них информации в сводках всякий раз предшествовала фраза: "Из совершенно секретных источников".

Благодаря информации, поступившей от агентуры в октябре-декабре 1912 года. Иркутская контрразведка сумела наконец-то задержать первых иностранных разведчиков.

24 октября 1912 года в Омске по требованию штаб-ротмистра Попова полицейский пристав арестовал китайского чиновника Джан Юна и его слугу Дуан Мэн Фу. Китайцы заявили, что едут по торговым делам из Пекина в Семипалатинск, однако, после обыска и серии допросов в жандармском управлении выяснилось, что Джан Юн на самою деле является офицером китайской армии. Среди отнятых у китайцев бумаг жандармы обнаружили предписание президента Китая Юань Пикая подполковнику Джан Юну отправиться в поездку по Сибири для сбора сведений о расположении и состоянии русских войск{148} .

28 декабря на станции Красноярск по просьбе все того же штаб-ротмистра Попова железнодорожные жандармы взяли под стражу трех китайцев, которых он заподозрил в шпионаже. Среди задержанных оказался начальник Кульджинского армейского штаба Хао Ко Цзюань. При аресте он вел себя вызывающе. Когда жандармы раскрыли его чемодан с документами, китаец попытался уничтожить несколько запечатанных пакетов. Его успокоили силой. Нервничал офицер не зря. Среди вещей Хао Ко Цзюаня были найдены 14 топографических карт с нанесенными на них метками, 3 "сплошь покрытые иероглифами" блокнота, 16 исписанных тетрадей и ряд других документов, содержание которых (после перевода на русский язык) доказывало шпионский характер поездки офицера и его спутников{149} .

Сообщения агентуры давали контрразведке обильный материал для розыскных действий по самым разным направлениям. Например, в 1913 году из донесений своих секретных сотрудников, получивший повышение ротмистр Попов знал о широко распространившейся в Восточной Сибири нелегальной продаже оружия. Он дал поручение агенту "Восточному" определить источник поступления винтовок и боеприпасов на нелегальный рынок. Под видом торговца, стремившегося заполучить партию оружия, агент через посредников предложил сделку чиновникам Иркутских артиллерийских складов. Оказалось, что у них давно отлажен механизм тайной продажи боевого оружия и в этом участвовали не только чиновники и писари, но даже офицеры{150} .

Особенно эффективны были действия зарубежной агентуры. Так, в апреле 1913 года сотрудник "Ван Ли" успешно завершил начатую Иркутской контрразведкой год назад операцию по внедрению в Чаньчуньское разведывательное бюро. Им была "приобретена "агентура" из среды японцев, служивших в этом разведцентре{151} . 27 июня 1913 года агент "Шмель" выкрал из канцелярии японского консула в Харбине секретную карту пограничных районов Китая и Монголии, составленную японскими офицерами. Карта была переправлена в штаб Иркутского округа{152} .

В ноябре 1913 года агент "Пятерка" передал контрразведке списки служащих Чаньчуньского бюро{153} . Благодаря удачно работающей агентуре контрразведка получила возможность заранее узнавать о готовящихся акциях японской разведки. Так, 28 октября 1913 года агент "Шилка" докладывал, что в Харбин из Японии прибыл некто по фамилии Такахаси и обратился к японскому консулу с просьбой о выдаче заграничного паспорта. Консул отказал и Такахаси немедленно выехал в Чаньчунь. 29 октября агент контрразведки "Чаньчунец" сообщил руководству, что к начальнику Чаньчуньского разведцентра полковнику Морита явился неизвестный японец. Они уединились в кабинете полковника и беседовали несколько часов, после чего неизвестный отправился в Харбин. Это был Такахаси. По протекции полковника Морита он, теперь уже без труда, получил паспорт для поездки в Россию{154} .

Резонно заключив, что обычным путешественникам офицеры разведки покровительство не оказывают, ротмистр Попов распорядился "учредить агентурное наблюдение за проездом Такахаси по России". Филеры взяли его под опеку на пограничной станции Манчжурия.

Как только осенью 1912 года оживилась работа зарубежной агентуры, в штаб Иркутского округа хлынула информация о китайском шпионаже в Сибири. Стало очевидным заблуждение ГУГШ и командования сибирских округов относительно пассивности китайской разведки вследствие ослабления центральной власти в самом Китае. Наоборот, из-за усиления сепаратистских настроений в Синьцзяне и Монголии президент Китая Юань Шикай, нуждавшийся в достоверной информации, стал периодически отправлять партии своих офицеров на сбор сведений о русских войсках, расположенных на границе с Монголией, на Алтае, а также в Тарбагатае. Проезжавший через Омск в сентябре 1912 года генерал Юн Хань, как было установлено позже, имел задание "обследовать в военном отношении" территорию Степного края и, особенно, Семипалатинской области{155} .

С конца 1912 года внимание Юань Шикая было отвлечено борьбой с Гоминьданом и подготовкой похода на республиканский юг Китая. Поэтому он прекратил засылку в Сибирь своих соглядатаев. Но зато без указаний Пекина, по личной инициативе, разведку в России продолжали губернаторы северных провинций Китая. Агент контрразведки "Четверка" 14 апреля 1913 года докладывал: "…в Китае военная разведка до настоящего времени не вылилась в строго определенную форму. Специальных сумм на разведку центр больше не выделял и губернаторы использовали на эти цели средства местных бюджетов{156} .

Губернаторы командировали в Сибирь, главным образом, лично преданных им офицеров и чиновников. Большей частью эти люди не имели специальной подготовки, а иногда — и хотя бы элементарных представлений о конспирации, Общей целью их поездок был сбор сведений о настроении русского общества по поводу "монгольских событий" и о дислокации войск в приграничных районах.

Как отмечала русская агентура, большую помощь китайцам в деле разведки оказывали "служащие германских оружейных заводов". Кто именно — осталось загадкой. Правда, сведения, поставляемые ими китайцам, либо совершенно не соответствовали действительности, либо были сильно преувеличены. Это объяснялось желанием немцев запугать губернаторов военными приготовлениями России, чтобы заставить их увеличить закупку германского оружия и тем подготовить почву для дальнейшего упрочения политических позиций Германии в Китае{157} .

Не прошли мимо внимания русской агентуры попытки Пекина осенью 1913 года централизовать службу военной разведки. Генерал-квартирмейстер штаба Иркутского округа, ссылаясь на агентурные источники, 6 ноября доложил ГУГШ о том, что в Китае закончены работы по организации разведывательных отделений при штабах провинциальных армейских округов. Военное министерство Китая отобрало 36 офицеров "из числа наиболее способных и знающих военное дело, окончивших военную школу и знающих иностранные языки". Их группами по 12 человек прикомандировали к штабам Гиринской, Мукденской и Хейлундзянской провинций. В январе 1914 года большинство из них должны были отправиться со специальными заданиями в Россию{158} .

Поэтому не удивительно, что сибирская контрразведка "занималась" преимущественно китайцами.

Первостепенное значение заграничной агентуре придавали все контрразведывательные отделения России. Например, Виленское отделение на 1 января 1913 года имело в своем распоряжении 48 агентов, из них — 9 человек работали в Кенигсберге, Эйдкунене, Вене и ряде других городов Австрии и Восточной Пруссии. Генерал-квартирмейстер штаба Виленского военного округа Бедов, характеризуя работу своего контрразведывательного отделения за 1912 год, подчеркнул: "…удачно приобретенная агентура в Эйдкунене и Кенигсберге на первых же порах дала ценные указания относительно существования и местонахождения лиц, ведущих военную разведку в России и о некоторых агентах"{159} .

Практически все "ликвидации" (т. е. аресты) в Сибири разведчиков нелегалов и связанных с ними русских подданных были проведены контрразведкой благодаря сведениям, полученным от агентуры. Слежка за подозреваемыми в шпионаже непосредственно на территории Сибири, как правило, представляла собой завершающую фазу операции, предшествовавшую аресту. Самым "урожайным" на ликвидации был сентябрь 1913 г.

Агент контрразведки "Четверка" сообщил, что 8 сентября 1913 года из Семипалатинска в Омск пароходом "Иван Игнатов" для дальнейшего следования железной дорогой в Пекин выехал командир саперного отряда Синьцзянской провинции Ма Си Цзы со слугами. По дороге из Кульджи в Семипалатинск он собирал сведения о русских частях, стоявших в Монголии, выяснял расположение пограничных караулов и, по мере возможности, отправлял письменные донесения об увиденном начальнику Кульджинского армейского штаба. Как выяснил "Четверка", главная цель поездки офицера — доклад военному министру о положении дел в Синьцзяне. Агенту даже удалось разузнать, что на обратном пути из Пекина Ма Си Цзы поедет под другой фамилией, и по дороге будет останавливаться в сибирских городах для сбора сведений о войсках, которые могут быть выдвинуты в Западный Китай и Монголию{160} .

По донесению "Четверки" немедленно были приняты меры. В Омске за китайским офицером и его слугами наблюдал старший агент Аверин, а когда они 11 сентября сели в поезд, слежку продолжили два младших агента контрразведки. 14 сентября на станции Иннокентьевская один из агентов, согласно предварительным инструкциям ротмистра Попова, обратился к начальнику местного жандармского отделения ротмистру Порай-Кошицу выдавая себя за обычного пассажира с жалобой на китайцев, якобы укравших у него деньги. Китайцев задержали. Похищенных денег при обыске у них, конечно, не нашли, но у Ма Си Цзы отняли тетрадь с записями на китайском, а у его спутника — Цао Ци Чжаня — 26 писем. Когда документы были переведены штабс-капитаном Каттерфельдом на русский язык, оказалось, что в 10 письмах содержатся сведения о составе и размещении русских войск в Монголии. Тетрадь Ма Си Цзы представляла собой путевой дневник с записями чисто разведывательного характера{161} .

Неоднократно информацию о китайских разведчиках поставлял Иркутскому штабу агент "Ходя", вероятно, служивший в канцелярии Цицикарского губернатора Пе Куй Фана. Так, он доносил, что в августе 1913 года сотрудник временно созданного губернатором разведотдела Ван Лу (настоящее имя Чжао Чуань Чан) отказался от командировки в Сибирь, за что был уволен. Это же задание получил чиновник Сун Лу (он же Чжан Фын Сан). Выехать в Россию он должен был, по сведениям "Ходи", в середине сентября. "Ходя" передал контрразведке фотографию Сун Лу и подробный перечень секретных документов, которые будут при нем{162} .

Когда 27 сентября Сун Лу появился на станции Манчжурия, филеры, поджидавшие его почти две неделя, сразу же установили за ним наблюдение. С арестом контрразведка не спешила; сперва дали возможность китайцу приступить к сбору информации, а задержали его 30 сентября на железнодорожной станции Иркутска{163} .

Каждый арест шпионов в Сибири был результатом заранее спланированной акции. Даже там, где на первый взгляд, явно присутствовал элемент случайности, в конечном счете оказывалось, что он существенной роли не играл, а был лишь одним из дублируемых звеньев цепи расследования. Случай мог только ускорить развязку, но не он определял успех.

В начале июня 1911 года агент "Восточный" предупредил начальника Иркутской контрразведки о том, что в штабе Иркутского военного округа действует японский информатор{164} . Бeз каких-либо уточняющих сведений обнаружить его было практически невозможно. Однако, контрразведка установила наблюдение за посетителями ресторанов и трактиров Иркутска, чтобы не терять время в ожидании дополнительных указаний "Восточного". Больших надежд на успех этого мероприятия не возлагали, но выбора не было.

14 июня филер контрразведки Уласовец, дежуривший на Тихвинской улице Иркутска, обратил внимание на медленно прогуливавшегося японца, который постоянно огладывался по сторонам. Через некоторое время к японцу подошел солдат и передал ему клочок бумаги. Поговорив минуту, они расстались. Уласовец, быстро сориентировался и решил следить за рядовым, оставив японца. Филер нагнал солдата, завязал с ним беседу и выяснил, что зовут его Тарас Кацан, служит он вестовым у командующего войсками Иркутского военного округа генерала Эверта. Об этом тотчас доложили командующему, и он приказал установить за вестовым круглосуточное наблюдение. Однако Кацан больше в контакты с японцами не входил. В июле ротмистр Попов получил сведения от заграничной агентуры о том, что в Харбинском консульстве Японии имеется доклад об июньской поездке генерала Эверта в Манчжурию. Автором доклада был секретарь японского консульства во Владивостоке Хирото Минори. Материалом послужили донесения японской агентуры, в том числе, поступившие от кого-то из служащих при генерале. Начальник контрразведки предположил, что именно эти сведения и передал японцам Кацан. Для проверки своих подозрений ротмистр устроил провокацию. Он поручил своему агенту-корейцу познакомиться с Кацаном и, назвавшись сотрудником Х. Минори, предложить ему деньги за информацию об офицерах штаба округа.

8 сентября Кацан, явившийся на встречу с "японцем", был арестован{165} .

Агентура Иркутской контрразведки, работавшая за рубежом, способна была давать сведения только о китайской или японской разведке. Однако, как уже отмечалось, в 1911-1914 гг. Сибирью заинтересовались разведывательные службы Австро-Венгрии и Германии. Поиск их агентов в Сибири строился преимущественно на результатах общего наблюдения за иностранцами и тайного выборочного просмотра корреспонденции.

Секретные сотрудники контрразведки из числа почтовых служащих усердно читали письма всех подозреваемых, но до зимы 1912-1913 гг. ощутимых результатов это не приносило. Японцы вели себя крайне осторожно, и не доверяли секреты почте, а пользовались услугами специальных курьеров. Китайцы поступали также. Корреспонденция европейцев достаточного материала для контрразведки не давала. И, тем не менее, по заведенному порядку, почта всякого, кто навлек на себя подозрение, подвергалась тщательному изучению. После "дела" графини Кутской особенно пристально власти следили за выходцами из Австро-Венгрии.

В октябре 1912 года внимание контрразведки привлекла обосновавшаяся в Иркутском уезде австрийская подданная Елена Маргулла. Под наблюдение взяли ее переписку. Е. Маргулла, по характеристике ротмистра Попова, "женщина образованная, развитая, хорошо ознакомленная с розыскными приемами и весьма осторожная", оказалась все же недостаточно осмотрительной и зимой 1913 года отправила в Нижний Новгород несколько писем своему соотечественнику Ф. Шиллингу. По тексту этих писем контрразведка установила присутствие в Сибири еще одного вероятно причастного к шпионажу, лица — некоего "владельца пивоваренного завода" в Новониколаевске. Личность этого человека жандармы установить не смогли (скорее указанный в письме род его занятий был вымышленным), но предположили, что Маргулла получала от него сведения военно-политического характера. Судя по перехваченным письмам, Маргулла занималась сбором информации о действиях русских войск в Монголии. Эти сведения она получала от подрядчиков, доставлявших войскам продовольствие и фураж. В мае 1913 года Маргулла выехала из Иркутска в Австрию и была задержана контрразведкой на территории Киевского военного округа{166} .

Так называемые "ликвидации" или аресты, представляли собой лишь отдельные, весьма редкие эпизоды в напряженной контрразведывательной работе. Число подозреваемых в шпионаже, выявленных стараниями секретной агентуры и наружным наблюдением, во много раз превосходило число лиц, действительно причастных к разведке, и в сотни раз превышало число арестованных за шпионаж. Чем шире круг подозреваемых, тем больше вероятность раскрыть агентурную организацию противника, либо ограничить диапазон ее возможностей. Быть может, именно это имели в виду окружные штабы при составлении списков лиц, подозреваемых в шпионаже. В предыдущей главе отмечалось, что утвержденная в июле 1911 года "Инструкция начальникам контрразведывательных отделений" разделила людей, подлежащих "особому вниманию" контрразведки на 20 категорий, но четкие критерии "подозрительности" отсутствовали. Решающую роль в этом играли указания агентуры. Например, контрразведке советовали брать под наблюдение владельцев и служащих книжных магазинов, "наиболее посещаемых иностранцами, особенно магазинов, берущихся достать секретные издания, при указаниях агентуры на этих лиц". Особое внимание предлагалось обращать на "книжные магазины, торгующие военными изданиями, а также на букинистов"{167} .

На практике "подозрительным" становился всякий, кто хотя бы единожды привлек к себе внимание контрразведки. При таком подходе многое зависело от достоверности агентурных сообщений, а также от честности и интуиции офицеров-контрразведчиков. Отсутствие хотя бы одного из этих условий вело к напрасной трате сил и времени сотрудников контрразведки — с одной стороны, и подчас к личной катастрофе для подозреваемых — с другой.

Девятый пункт седьмого параграфа "Инструкции начальникам контрразведывательных отделений" причислял к разряду "подозреваемых" штабных офицеров и чиновников, "живущих выше средств и близко стоящих к важным секретным сведениям"{168} . Наблюдение за этими людьми требовало от контрразведки большой осторожность, чтобы не оскорбить подозрениями невиновного, и в то же время своевременно распознать своего "клиента". Именно этой осторожности недоставало Иркутской контрразведке. Из-за бестактности ротмистра Куприянова в штабе округа создалась атмосфера подозрительности. Ротмистр установил наблюдение за своими коллегами — офицерами разведывательного отделения штаба округа. Жертвой его подозрений стал прикомандированный к штабу в 1911 году выпускник японо-китайского отделения Восточного института штабс-капитан Иванов. Он по долгу службы поддерживал знакомства с японскими офицерами, посещавшими Иркутск, и попал в поле зрения контрразведки. Штабс-капитан разъяснял, что с японцами он встречается "в целях разведки", но ему уже не верили, хотя никаких доказательств предательства не было. Начальник контрразведки донес о своих подозрениях командованию округа. В декабре 1912 года начальник разведотделения штаба округа полковник де Монфор приказал штабс-капитану Иванову "донести в рапорте" о всех знакомых ему японцах, а затем прекратить с ними отношения. 4 января 1913 года начальник штаба генерал Марков, приняв за истину предположение контрразведки, ни в чем не обвиняя Иванова, предложил ему оставить службу в штабе округа.

После перевода с понижением в полк, Иванов стал замечать, что за его домом следят три подозрительных типа. Он решил, что это грабители. Одного из них офицер с помощью денщика поймал и доставил в полицейскую часть. Изумлению и негодованию штабс-капитана не было предела, когда он узнал от полицейских, что задержанный им человек является агентом контрразведки и приставлен наблюдать за ним.

Формально обвинений в шпионаже против штабс-капитана Иванова никто не выдвигал, и, тем не менее, из-за посеянных контрразведкой сомнений в благонадежности, карьера его была сломана. Прослужив 18 лет в строю, имея высоко ценившийся диплом Восточного института, честолюбивый штабс-капитан оказался на должности младшего офицера пехотного полка, подобно новичку-подпоручику{169} . Ему оставалось только жаловаться на несправедливость. 4 марта 1913 года он писал генерал-квартирмейстеру ГУГШ: "... я выброшен из штаба без всяких объяснений, как какая-то подозрительная личность. Я лишился чина капитана, к которому был представлен... не вижу иных средств реабилитации себя, как обращение к Вам, ведающему делом разведки". Месяцем позже в рапорте начальнику Генерального штаба отчаявшийся штабс-капитан, уже не взывал о помощи, а негодовал: "... потрясен, явной слежкой на армию"{170} .

Иванов так и не смог отвести от себя подозрения. Он отрицал всякую вину за собой, убеждал, что никогда и в мыслях не имел измены Отечеству, но все напрасно. Не было официального обвинения — не было и возможности оправдаться. Улик против Иванова оказалось недостаточно, чтобы отдать его под суд, или изгнать из армии, но их вполне хватило на то, чтобы запятнать честь офицера.

Вероятно, случаи, подобные этому, не были редки, и контрразведывательные отделения других округов вели себя не менее грубо. По воспоминаниям В.Н.Коковцова, лидер октябристов А.И.Гучков, обладавший "бесспорно большой осведомленностью" в вопросах жизни армии, на одном из заседаний Государственной Думы открыто обвинил военного министра в том, что "секретные суммы расходуются на организацию жандармского сыска за офицерским составом", и ведут эти дела люди глубоко непорядочные{171} .

Военные долго старались не замечать проблемы. Наконец, 12 сентября 1913 г. последовал циркуляр генерал-квартирмейстера ГУГШ, запретивший начальникам контразведывательных отделений "вносить офицеров в списки неблагонадежных лиц лишь на основе агентурных сведений...". Теперь за офицерами можно было вести наблюдение только с особого разрешения начальника штаба округа, а "по установлении вздорности вызвавших наблюдение агентурных сведений", все материалы следовало немедленно уничтожать{172} .

В общем, бестактность Иркутской контрразведки обратила на себя внимание ГУГШ, а его циркуляр должен был предостеречь другие отделения от ошибок сибиряков.

В 1911-1914 гг. Иркутская контрразведка, как военно-полицейское учреждение, сумела занять пустовавшую ячейку в структуре местного военно-бюрократического аппарата. Хотя и не сразу, но контрразведка определила для себя комплекс целей и нашла достаточно эффективные способы борьбы с выявленными ею органами иностранных разведок. Однако обеспечить успех борьбы со шпионажем во всей Сибири контрразведывательное отделение штаба Иркутского военного округа было не в состоянии, и потому ограничило свои действия территорией граничивших с Китаем районов Восточной Сибири.

3. Общее состояние военной контрразведки в России в предвоенные годы

Залогом успешной деятельности контрразведки был строгий учет всех подозреваемых в шпионаже и систематизация материалов, добытых агентурой и наружным наблюдением. В соответствии с утвержденными в 1911 г. "Правилами регистрации лиц контрразведывательными отделениями", на особые карточки чиновники контрразведки заносили имена и фамилии "заведомо причастных к военному шпионству, а равно подозреваемых в таковом", указывали их приметы, краткие биографии и "характеристики" деятельности. Контрразведывательное отделение, получив сведения, указывающие на возможную причастность к шпионажу какого-либо лица, немедленно заводило на него соответствующую карточку и копии ее рассылало всем контрразведывательным учреждениям империи, включая ГУГШ{173} .

Помимо общей картотеки подозреваемых, во всех отделениях по агентурным дневникам составляли специальные "листковые алфавиты" лиц, упомянутых хотя бы раз в донесениях агентуры{174} . И, наконец, в каждом отделении вели общий список подозреваемых и "неблагонадежных" с условным разделением их по государствам, в пользу которых они работали, а "равно по районам и пунктам, в коих занимаются шпионажем". Эти сведения подлежали хранению в течение пятидесяти лет.

Всего, по имеющимся у автора сведениям, на 1 января 1914 г. в 11 военных округах России были зарегистрированы 1379 подозреваемых в шпионаже (табл. 3). Самую многочисленную группу составляли заподозренные в связях с разведкой Австро-Венгрии. Их зарегистрировали во всех военных округах. В 7 военных округах контрразведка взяла на учет 309 вероятных агентов Японии. Лица, предположительно работавшие на германскую разведку, составили третью по численности группу подозреваемых.

Таблица 3. Количество подозреваемых в шпионаже, зарегистрированных контрразведывательными отделениями окружных штабов России, на 1 января 1914 года {175} .

Название Военного округа

Государства, в пользу которых, возможно, работали подозреваемые

Австро-
Венгрия

Германия

Япония

Китай

Афгани-
стан

Турция

Швеция

Англия

Румыния

Не установлено

Санкт-Петербургский

Нет сведений

Виленский

3

71

 

 

 

 

1

 

 

 

Московский и Казанский

14

9

7

 

 

 

 

 

 

 

Одесский

54

11

5

 

 

6

 

2

16

 

Кавказский

13

19

2

 

 

55

 

 

 

 

Иркутский и Омский

11

 

94

140

 

 

 

 

 

26

Туркестанский

6

4

2

2

111

 

 

10

 

14

Киевский

189

31

 

 

 

 

 

 

 

52

Приамурский

1

5

199

23

 

 

 

1

 

 

Варшавский

66

80

 

 

 

 

 

 

 

19

Всего

353

238

309

165

111

61

1

13

16

111

Возможно, эти количественные данные отражали не реальную ситуацию, а представления окружных штабов и их контрразведывательных отделений об ожидаемых разведывательных усилиях со стороны конкретных государств. Например, вероятных германских агентов выявили почти все контрразведывательные отделения, исключая Иркутское. В Сибири, как был уверен штаб Иркутского округа, никаких признаков присутствия германской агентуры не было.

Наибольшее количество подозреваемых — 272 человека, включила в свои списки контрразведка Киевского военного округа. Почти столько же -271 человека — в Омском и Иркутском военных округах взяла на учет Иркутская контрразведка. Немногим меньше — 229 подозреваемых зарегистрировала контрразведка Приамурского военного округа. В прочих округах, как видно из таблицы 2, число неблагонадежных не превышало 170 человек. Меньше всех держала на подозрении Московская контрразведка. На территории двух громадных округов — Московского и Казанского она обнаружила 30 условно причастных к шпионажу.

Столь большие расхождения в числе подозреваемых нельзя объяснить исходя только из оценки стратегического значения округов, а значит, — степени проявленного к ним интереса со стороны иностранных разведок. (Исходя из наличия простой зависимости между военно-стратегическим значением округа и интересом к нему иностранных разведок). Например, в каждом из важнейших с точки зрения обороны России — Виленском, Одесском и Кавказском — контрразведка поставила на учет менее 100 человек, а тыловые округа — Омский и Иркутский — в сумме дали более 270.

Причину, видимо, следует искать в переплетении чисто субъективных факторов, влиявших на деятельность отделений. Так, командование Иркутского военного округа стремилось всячески внушить ГУГШ идею о возраставшем значении Сибири в защите империи. Одним из косвенных доказательств этого, по мнению штаба, служило большое число взятых на учет контрразведкой подозреваемых в шпионаже на территории сибирских округов. Многое зависело от способностей и честолюбия самих офицеров-контрразведчиков, методов работы используемых каждым отделением. До начала лета 1912 года Иркутская контрразведка держала на учете 104 подозреваемых.

Но после того как во второй половине 1912 года активизировалась работа негласной агентуры, а командование отделением принял энергичный офицер, число подозреваемых возросло более чем в 2,5 раза.

Второй начальник Иркутского контрразведывательного отделения ротмистр Попов был настоящим энтузиастом контршпионажа. Будучи прирожденным сыщиком и великолепным актером он не только руководил операциями, но и участвовал во многих из них, нередко рискуя жизнью. Весьма остроумными способами ему удалось составить коллекцию фотографий японских и китайских нелегалов, наиболее часто посещавших крупные города Сибири{176} .

Командование всех военных округов, расположенных по периметру границ России, было убеждено, что на территории каждого округа действовали преимущественно агенты разведок непосредственно с ним граничивших государств. Данное убеждение подкреплялось еще и тем, что сами окружные штабы вели разведку именно в этих соседних странах. Поэтому контрразведка Виленского военного округа, граничившего с Восточной Пруссией, 95% подозреваемых ею в шпионаже считала агентами Германии. 87% состоявших на учете контрразведки Приамурского военного округа были причислены к агентуре японцев. Омский и Иркутский округа своими границами соприкасались с Китаем, а в Манчжурии зона влияния России примыкала к японской зоне. Поэтому сибирская контрразведка числила за Китаем 52% общей массы подозреваемых, за Японией — 30%.

Во многом практика подтверждала обоснованность подобного "географического" подхода в борьбе со шпионажем. Он был общим для всех контрразведывательных отделений империи, но при этом в каждом отделении существовали собственные критерии отбора подозреваемых, и, к сожалению, далеко не всегда объективные. Последнее обстоятельство и стало главной причиной появления неожиданно большого числа подозреваемых в Сибири. Преимущественное внимание контрразведки здесь было обращено на китайских чиновников и торговцев, разъезжавших по городам. Но торговцы работали в основном группами по 6-7 человек, чиновники и офицеры путешествовали всегда в сопровождении слуг. Если поведение хотя бы одного члена группы казалось филерам подозрительным, вся группа вносилась в список лиц, причастных к шпионажу.

Японцы, как уже говорилось, жили в сибирских городах закрытыми общинами. Соответственно, как только появлялись указания агентуры на шпионскую деятельность — кого-либо из членов общины, контрразведка причисляла к разряду подозреваемых всех руководителей общины. Таким образом, в "группу риска", попадали как люди, действительно занимавшиеся разведкой в России, так и не имевшие никакого отношения к шпионажу. Определить, хотя бы приблизительно, процентное соотношение этих двух категорий не представляется возможным. С полной уверенностью можно сказать одно: далеко не все подозреваемые действительно были иностранными агентами и отнюдь не все агенты, действовавшие в России, попали в списки подозреваемых.

Количество лиц, взятых на учет контрразведкой, многократно превышало число арестованных по обвинению в шпионаже (табл. 4). В 1911 — 1913 гг. из 1379 подозреваемых арестованы были 220 человек, то есть примерно один из шести. Между количеством подозреваемых, взятых на учет контрразведывательными отделениями и числом арестованных отсутствует прямая зависимость. Например, контрразведка Киевского военного округа имела на учете 272 подозреваемых, но за два с половиной года работы смогла арестовать только 26 человек, т. е. примерно одного из десяти. В то же время контрразведкой Варшавского округа при 165 состоявших на учете, был арестован 61 человек. Здесь соотношение арестованных и подозреваемых было 1 к 2,7. Столько же было в Виленском военном округе.

Таблица 4. Численность арестованных по подозрению в шпионаже в 1911-19I3 гг. {177}

Название военных округов

Арестовано по годам

Всего за 3 года

1911

1912

1913

Санкт-Петербургский

1

2

6

9

Варшавский

14

20

27

61

Виленский

-

10

17

27

Киевский

2

9

15

26

Одесский

-

9

5

14

Кавказский

-

1

1

2

Туркестанский

5

7

10

22

Иркутский и Омский

3

7

4

14

Приамурский

1

13

27

41

Московский и Казанский

-

4

-

4

Всего по годам

26

82

112

220

Это были самые высокие результаты по России. Соотношение арестованных и подозреваемых в Приамурском военном округе было 1 к 5,5, в Туркестанском — 1 к 6,7. Если данное соотношение принять за показатель эффективности работы контрразведки, то, пожалуй, самым низким он был в Сибири. На 271 подозреваемого здесь пришлось лишь 14 арестованных. Это означало, что только на 1 из 19 подозреваемых контрразведка сумела собрать достаточно весомые доказательства его связи с иностранной разведкой. Из этого следует, что Иркутская контрразведка чрезмерно завысила число подозреваемых и не слишком удачно вела поиск доказательств их работы на иностранные спецслужбы. К тому же "зона активного влияния" сибирской контрразведки имела очаговый характер и распространялась только на некоторые города и крупные железнодорожные станции, расположенные вдоль Транссибирской магистрали. Там было организовано постоянное дежурство наблюдателей контрразведки, а также только там можно было рассчитывать на помощь жандармов. Сама "география" арестов указывала на их зависимость от данных обстоятельств. В 1912 году аресты на территории Сибири контрразведка провела в Омске, и Красноярске , а в 1913 г. — в Иркутске и на станции Иннокентьевская. Для сравнения, в 1913 году контрразведка штаба Варшавского округа провела аресты в 16 населенных пунктах, контрразведка Виленского округа — в 9, Туркестанского -в 6{178} . В Сибири же ликвидации проводились не более чем на двух станциях Транссиба ежегодно. Этому были две причины: во-первых, из-за своей малочисленности контрразведывательное отделение не способно было контролировать населенные пункты, лежащие вне линии Транссиба. Во-вторых, подготовка и проведение арестов на территории Сибири в 1912 и 1913 гг. были заслугой только одного офицера — ротмистра Попова. Поэтому аресты проводились в тех пунктах, которые он курировал.

Безусловно, арестов могло быть значительно больше, если бы не российские законы, лишавшие военную контрразведку права в мирное время самостоятельно задерживать подозреваемых. Этим правом обладали жандармы и полиция. Жандармы, получив от контрразведки просьбу, осуществить арест, всякий раз выполняли ее не иначе, как после предварительного изучения дела, то есть — по собственному усмотрению. Это имело два следствия. С одной стороны, подобное разделение обязанностей ограничивало произвол контрразведки, с другой — ставило успех контрразведывательных операций в зависимость от мнения совершенно случайных людей. У жандармских офицеров часто не было времени изучать представленные контрразведкой материалы, обосновывавшие необходимость ареста, а ответственность за неправомерный арест заставляла их быть осторожными. Достичь "конечной цели контрразведки", т.е. привлечь к суду уличенного в шпионаже из-за несовершенства законов Российской империи удавалось не всегда.

Российское законодательство начала века нуждалось в серьезной модернизации, особенно, в части, предусматривавшей ответственность за шпионаж. Несовершенство законов империи позволяло многим из уличенных в шпионаже избежать всякого наказания. Появление специальной службы контрразведки повлекло и необходимость соответствующих изменений в уголовном законодательстве, которые позволили бы более эффективно вести борьбу со шпионажем в мирное время.

Вообще государственная измена и шпионаж по российским законам карались сурово. Статья 108 Уголовного уложения, принятого 22 марта 1903 г., разъясняла, что "государственной изменой называется способствование или благоприятствование неприятелю в военных или враждебных против России действиях (во время войны — Н.Г.), учиненной российским подданным"{179} . Если такое "способствование" оказало неприятелю существенное содействие, то измена каралась бессрочной каторгой; за простое содействие полагалась срочная (до 15 лет) каторга. Наказание "возвышалось" до смертной казни, если государственная измена заключалась в "шпионстве". Казни подлежали также уличенные в шпионаже во время войны иностранцы{180} .

Серьезные наказания были предусмотрены за шпионаж в мирное время. Например, передача сведений о состоянии обороноспособности России и ее вооруженных силах иностранному государству, хотя бы и не находящемуся во враждебных к России отношениях, также была наказуема. Подобные действия характеризовались как особый вид государственной измены и по статье III уголовного уложения 1903 года, виновных ожидала каторга сроком до 8 лет, а при отягчающих обстоятельствах (использование служебного положения) — до 15 лет{181} .

Однако, добиться осуждения преступника по этим статьям было очень сложно, так как суровые и тяжеловесные законы легко можно было обойти. Иностранные государства активно вводили в практику новые методы ведения разведки, которые не были предусмотрены российским законодательством.

Шпионаж становился массовым, систематическим, а главное — совершенствовались способы сбора информации. Иностранные разведки начали интересоваться не только сведениями, официально составляющими военную тайну, но и всеми материалами о вооруженных силах России, в том числе опубликованными в прессе. Разведслужбы, получая от своих агентов из России все, что тем удалось добыть, включая инструкции по обучению войск, приказы по военным округам и отдельным частям, статьи из журналов и т. п., то есть несекретную информацию, обрабатывали ее и путем анализа извлекали важные сведения об обороноспособности империи.

В этих условиях возникала проблема: что считать шпионажем? Является шпионажем, или нет сбор общедоступных опубликованных сведений, касающихся вооруженных сил империи? Военные уверяли юристов, что "вредоносность" подобных действий иностранных агентов не подлежит сомнению. А между тем Уголовное уложение 1903 года не считало подобные действия преступлением, (не предусматривало этот вид преступления). По объяснению составителей Уголовного уложения 1903 года, "то, что сделалось общеизвестным или было оглашено, конечно, не может быть почитаемо тайным сведением"{182} . Главный Военный суд империи в своих частных постановлениях разъяснял, что в соответствии с буквальным смыслом статью 111 Угол. улож., "сообщение агентам иностранного государства вообще приказов по военному ведомству ненаказуемо". Суды, учитывая эти нюансы, вынуждены были выносить оправдательные приговоры лицам, которые передавали иностранным агентам "не безусловно секретные" сведения о русской армии и получали за это деньги{183} . Нередко, уличенного в шпионаже, нельзя было привлечь к суду, если среди изъятых у него документов, несомненно указывавших на его связь с зарубежной разведкой, не оказывалось материалов, которые "заведомо для виновного должны были храниться в тайне", как того требовала ст. 111. Или еще одна нелепость. Заключением в тюрьме или исправительном доме наказывался виновный в "снятии плана, составлении рисунка или описания российского укрепленного места" с целью передачи сведений иностранному правительству (ст. 112 Уг. улож.), но сам факт сообщения становился наказуемым лишь в том случае, если власти могли доказать, что этому лицу было известно о секретном характере документов и ему была очевидна необходимость хранить их в тайне от иностранцев{184} .

Чтобы уйти от ответственности, подозреваемому требовалось лишь доказать, что он не знал о секретном характере документов, которые передал или намеревался передать иностранцам. Поэтому судебные процессы над обвиняемыми в шпионаже были редки. Например, разведотделение штаба Варшавского военного округа за 1901-1911 гг. выявило 150 лиц, занимавшихся шпионажем, однако удалось "провести на суде" только 17 дел с 33 обвиняемыми, из которых 4 были оправданы{185} .

К 1911 году назрела острая необходимость распространить сферу уголовной ответственности на те формы шпионажа, которые не были учтены Уголовным уложением 1903 года.

В 1912 году министр юстиции и глава военного ведомства пришли к выводу: "…наше уголовное законодательство дает возможность бороться не с самим шпионством в современной его постановке, а лишь с исключительными его проявлениями — передачею и сообщением… наиболее важных, но благодаря принимаемым мерам, и наиболее редко добываемых сведений об обороне государства. Обычная же деятельность шпионов, собирание и передача данных о военных силах России на основании коих иностранные военные власти получают уже самостоятельно, безусловно тайные сведения, относятся к области ненаказуемых действий. Равным образом ненаказуемым является умышленное соглашение с иностранными властями для добывания интересующих их сведений{186} .

3 марта 1912 года военный министр Сухомлинов и министр юстиции Щегловитов представили на рассмотрение Государственной Думы проект "Об изменении действующих законоположений о государственной измене путем шпионства"{187} . Ссылаясь на опыт регулярных изменений законов о борьбе со шпионажем во Франции, Германии и Австро-Венгрии, авторы проекта предлагали упростить формулы статей уголовных законов, каравших измену "путем шпионства" и увеличить "объем наказуемых действий по собиранию и сообщению сведений, имеющих значение для военных сил государства"{188} . Законопроект предусматривал изменение текста 4-х статей Уголовного уложения (ст. 111, 112, 118, 119) , а также введение 7 дополнительных статей.

Государственный Совет и Дума с некоторыми поправками одобрили предложенные изменения и 5 июля 1912 года в каюте яхты "Штандарт" Николай II написал на первой странице проекта: "Быть по сему"{189} .

Диапазон уголовно наказуемых деяний в соответствии с новым законом был значительно расширен. Теперь в Уголовном уложении появились наказания за "способствование правительству или агенту иностранного государства в собирании сведений…, касающихся внешней безопасности России..." (ст. 111). Была устранена зависимость наступления уголовной ответственности от знания преступником степени секретности собранных им сведении о "боевых потребностях и средствах обороны "государства. К числу преступлений относили теперь "вступление в соглашение с разведкой иностранного государства" (ст. 111). Согласно последней статье, уголовная ответственность наступала вне зависимости от характера и ценности сведений, на сообщение которых был заключен договор между российским подданным и иностранным государством.

Каждая статья, определявшая наказания за государственную измену, была дополнена фразой: "покушение наказуемо". Уголовное уложение в ст. 49 определяло понятие "покушение" следующим образом: "Действие, коим начинается приведение в исполнение преступного деяния, учинения коего желал виновный, не довершенного по обстоятельству, от воли виновного не зависящему..."{190} .

Новый закон предусматривал широкий разброс наказаний в зависимости от степени тяжести преступления. Так, ст. III предусматривала "заключение в исправительном доме на срок не свыше 3 лет за согласие сотрудничать с иностранным правительством, а статья 118 карала бессрочной каторгой передачу военных сведений иностранному государству (даже нейтральному) во время войны. Следует отметить, что внесенные изменения коснулись в основном наказаний за шпионаж в мирное время. Остались прежними, или были ужесточены, наказания за "содействие неприятелю и шпионаж" в период войны.

В соответствии с развитием техники и появлением новых методов работы иностранных разведок законодатель предусмотрел наказания за специфические преступления, не включенные ранее в текст Уголовного уложения. Так, по ст. 112 "устройство приспособлений беспроволочного телеграфа с целью совершения преступного деяния" влекло за собой заключение в исправительном доме сроком до 3 лет, а виновный в "пролете без надлежащего разрешения на летательном аппарате над российским укрепленным местом в пределах крепостного района" наказывался заключением в тюрьму{191} .

Новый закон учел практически все известные формы шпионажа и был нацелен не только на наказание за нанесенный ущерб государственной безопасности, но и на пресечение преступлений на подготовительной стадии. В то же время закон 5 июля 1912 года оказался настолько радикальным, что точное исполнение его во многих случаях было невозможно. Изменения в законе не были соотнесены с нормами международного права и слишком вольно трактовались русскими военными властями. В конечном счете, как будет показано ниже, ГУГШ, МВД и Министерство юстиции вынуждены были специальными циркулярами сужать сферу применения закона на практике.

Прежде всего, выяснилось, что применять суровые кары по отношению к иностранным агентам власти не могут из-за необходимости принимать во внимание целый ряд обстоятельств, не имевших прямого отношения к совершенным преступлениям. Ведь и русские разведчики за рубежом также попадали в руки полиции и представали перед судом. Об этом следовало помнить при вынесении приговоров иностранцам.

Военное ведомство России регулярно отправляло офицеров с разведывательными заданиями в сопредельные страны. Активное участие в разведке принимали офицеры Отдельного корпуса пограничной стражи Министерства финансов. Официальные и неофициальные командировки русских офицеров за границу были настолько интенсивны и откровенны, что вызывали раздражение иностранных правительств. Например, в 1907 г. Турция официально высказала Петербургу свое недовольство беспрестанными поездками русских пограничных офицеров по ее территории{192} . В другом случае, по свидетельству начальника разведотделения Большого Генерального штаба, два русских офицера въехали верхом в Германию в военной форме, проделали большой маршрут, который им "подлежало совершить в случае мобилизации", и возвратились назад{193} . В феврале 1908 г. Департамент полиции МВД России сообщил начальнику Генерального штаба: "усилению надзора за русскими офицерами содействовало еще и то обстоятельство, что чины нашей пограничной стражи во время своих отлучек в Пруссию слишком открыто занимаются съемкой и разведкой"{194} . Говорят, в начале века выражение "русская наглость" вошло в обиход офицерских казино Германии.

Арестованных в России разведчиков не подвергали суровым наказаниям, чтобы не провоцировать иностранные государства. Германия и Австро-Венгрия предпочитали всякий раз менять захваченных ими русских агентов на своих, арестованных в России. Так, в 1912 г. германец Теодор Дамм был арестован за шпионаж на территории Варшавского военного округа и приговорен к 5 годам каторжных работ, но тут же был помилован по Высочайшему повелению. Объяснялось нежданное милосердие просто. Во время командировки в Германию делопроизводитель Главного артиллерийского управления капитан Костевич проявил "излишнюю любознательность в отношении взрывателей к снарядам" и был арестован немцами за шпионаж. Долго томиться в тюрьме ему не пришлось, так как в ответ на помилование Т. Дамма германский кайзер подписал акт о помиловании капитана Костевича{195} . В том же году русская контрразведка в Варшаве арестовала австрийского разведчика обер-лейтенанта Р. Валлоха. А месяцем позже австрийцы "за такие же дела" во Львове задержали русского подполковника Яцевича. Обе стороны охотно обменялись "добычей"{196} .

Германцу Георгу Аббе, арестованному по обвинению в шпионаже, повезло еще больше. Он был оправдан в ходе судебного разбирательства{197} .

Если все же иностранцу в России и приходилось отбывать наказание за шпионаж, то оно не было тяжелым. Японец Тойче Вейхара, взятый под стражу зимой 1912 года в Туркестане, после долгого следствия был приговорен Верненским окружным судом лишь к одному году тюремного заключения, однако вскоре был освобожден, так как пребывание под стражей во время следствия покрыло большую часть срока{198} . Только подданные Персии и Афганистана не пользовались поблажками со стороны русских властей, им туркестанские суды назначали стандартное, хотя и не слишком суровое наказание — три года в исправительном доме.

Всего в России с 1911 по 1914 гг. по обвинению в шпионаже перед судом предстали 33 человека. Из них 31 был осужден и 2 оправданы{199} .

Большинство осужденных являлись российскими подданными. Например, в 1912 году из 14 человек, наказанных за шпионаж, только 5 были иностранцами, причем четверо из них сразу же получили свободу и были отправлены за границу, а 9 русских подданных — были приговорены к различным срокам каторжных работ. В 1913 году из 9 осужденных 4 были иностранцами.

Складывается впечатление, что вплоть до войны 1914 года крупнейшие державы придерживались неписаного правила: не налагать тяжких наказаний на иностранцев, зато с максимальной строгостью карать предательство своих подданных. По законам Австро-Венгрии за шпионаж полагалось максимум 5 лет тюрьмы, а за государственную измену — смертная казнь или пятнадцатилетняя каторга{200} .

Любопытный случай произошел в Японии. В 1909 году два инженера-строителя Куситани и Кунимацу предстали перед судом за передачу российскому посланнику секретного плана порта Майдзуру. Оба были осуждены на 6 лет каторги. Адвокат подал жалобу в высшие инстанции на слишком суровый приговор. Кассационная палата внимательно рассмотрела апелляцию, отменила первый приговор и новым решением добавила каждому еще по 6 лет каторги{201} .

Россия не была исключением. Зимой 1912 года на территории Виленского округа власти захватили 6 человек, работавших на германскую разведку. Перед судом предстали 5 русских и 1 германский подданный. Последний — Рихард Дресслер был освобожден от уголовной ответственности по Высочайшему поведению, а его российским сообщникам суд вынес строгие приговоры. Писарь 28 артиллерийской бригады Иван Греблов и мещанин Закарий Кауфман получили по 8 лет каторги. Старания Гирша Сагаловича, пытавшегося вывезти за границу с целью продажи секретные мобилизационные документы, суд вознаградил шестью годами каторжных работ и т. д.{202} .

Большинство судов над агентами иностранных разведок проходило в западных военных округах империи. Чаще всего — в Варшавском и Виленском. Активно в России действовали разведки 9 государств, но дела на агентов лишь 4 государств контрразведка передала в суд. В 1911-1913 гг. 17 человек были осуждены за шпионаж в пользу Германии, 7 — в пользу Австро-Венгрии, 4 — Афганистана и 3 — Японии (табл. 5).

Таблица 5. Количество осужденных за военный шпионаж в России с 1911 по 1914 гг. {203}

Название Военного округа

Государства, в пользу которых работали осужденные

Всего

Германия

Австро-
Венгрия

Япония

Афгани-
стан

Санкт-Петербургский

2

1

3

Варшавский

6

4

10

Виленский

8

8

Киевский

2

2

Одесский

Кавказский

1

1

Туркестанский

1

4

5

Иркутский и Омский

Приамурский

2

2

Московский и Казанский

Всего

17

7

3

31

Как видно из таблицы 5, во внутренних военных округах, в том числе и в сибирских, контрразведке не удалось "довести до суда" ни одного дела о шпионаже. Доказать причастность к шпионажу конкретных лиц всегда очень трудно. Порою это было невыгодно по политическим соображениям. Поэтому, судебные процессы над иностранными агентами были редки, несмотря на изменения в законодательстве.

По закону 5 июля 1912 года в понятие шпионаж впервые вошло "собирание" иностранными государствами (а также способствование собиранию) сведений, касающихся внешней безопасности России и ее вооруженных сил или сооружений, предназначенных для защиты страны{204} .

Военное ведомство России с помощью закона надеялось расширить сферу запретов на сбор информации об оборонном потенциале империи. Новая формулировка закона предусматривала наказание не только за продажу или хищение государственных тайн, но и за сбор несекретной информации о флоте и армии России. Теперь число осужденных за шпионаж должно было бы возрасти. Но в реальности расширительное толкование закона оказалось неприменимо к значительному контингенту иностранцев, подозревавшихся контрразведкой в шпионаже. Гражданские лица, как русские подданные, так и иностранцы, уличенные в собирании сведений о военном потенциале империи, вне всякого сомнения, могли быть осуждены по новому закону. Но требования этого закона невозможно было распространить на иностранных офицеров, которые в соответствии с принятыми правилами, официально уведомив власти, приезжали в Россию именно за тем, чтобы ознакомиться с состоянием ее армии. Естественно, они изучали статистические сборники, изданные государственными органами, военные журналы, гражданскую прессу, записывали свои путевые впечатления в дневники и т. д., то есть вели сбор информации, не пытаясь добыть секретные сведения с помощью нелегальных методов. Расширительное толкование новой редакции ст. 111 Уголовного уложения вступило в противоречие с существующей многолетней практикой и внесло путаницу в представления правоохранительных органов о границах сферы уголовной ответственности за шпионаж.

Военные пытались использовать измененные статьи Уголовного уложения в удобном для себя смысле, не обращая внимания на общепринятые международные нормы, что влекло эскалацию конфликтов между военным ведомством и МИД, и также осложняло отношения империи с другими государствами, причем Россия в итоге постоянно проигрывала, оставаясь "извиняющейся" стороной.

Наиболее ярким примером служит ряд инцидентов с участием помощника японского военного агента в Санкт-Петербурге майором Садао Араки. В апреле 1912 года японские офицеры Хитоси Куросава и Садао Араки с разрешения русских властей предприняли поездку по Туркестану, посетив Самарканд, Андижан, Ташкент и Бухару. В пути, по наблюдению сопровождавших их агентов контрразведки, японцы постоянно вели какие-то записи, 29 апреля в Красноводске по приказу командующего Туркестанским округом жандармы произвели обыск багажа японцев и изъяли все сделанные ими за время путешествия записи{205} . Вскоре японцев отпустили, вернув блокноты.

Командующий округом в рапорте начальнику Главного штаба генералу Н.П. Михневичу доложил, что изъятые документы подтверждают полную "основательность" обыска японских офицеров, к тому же они оба ранее были зарегистрированы как подозреваемые в шпионаже{206} . Военные были убеждены в справедливости своего поступка. Японское посольство в Санкт-Петербурге и русский МИД столь же уверены были в обратном. 25 мая 1912 года министр иностранных дел С.Д.Сазонов в письме военному министру В.А.Сухомлинову, попытался разъяснить неразумность подобных акций с точки зрения здравого смысла, да и государственных интересов империи. Во-первых, японские офицеры не приближались к местам расположения крепостей и "делали все зависящее, чтобы избежать малейших подозрений". Во-вторых, японское посольство в ноте МИД России выразило "крайнее сожаление, что подобный инцидент мог иметь место", считая единственным виновником происшедшего русскую сторону. И, в-третьих, Сазонов указывал, что "безрезультатные обыски иностранцев не только ставят русское правительство в "неловкое положение", но и неизбежно вызовут "репрессии" к русским в Японии{207} . По мнению Сазонова, было бы лучше вообще закрыть японцам доступ в Туркестан, чем прибегать к таким методам. Следовало помнить, что и японское правительство в ответ могло запретить русским офицерам поездки в Корею{208} .

На военного министра письмо не произвело никакого впечатления. Только 6 августа 1912 г. он равнодушно констатировал в ответном письме: "…нет оснований для предъявления названным лицам (японским офицерам — Н.Г.) упрека в переходе дозволенных пределов", так как в изъятых блокнотах содержались устаревшие сведения, полученные из официальных изданий{209} . Иными словами, арест был необоснован.

Этот инцидент не стал для военных уроком. Японцы сочли их действия "досадной ошибкой". МИД должно было выслушать от своих военных обвинения в безразличии к участи русских офицеров за границей и излишней опеке иностранцев, а от японского правительства — обвинения в грубом нарушении прав японцев, путешествующих по империи.

Рассуждая о причинах и следствиях недостаточно обоснованных с точки зрения закона задержания иностранных офицеров, нельзя упускать из внимания одно важное обстоятельство. Эти аресты служили своеобразным предупреждением иностранным разведкам о том, что за их действиями ведется наблюдение. Власти России, Германии, Австро-Венгрии регулярно проводили подобные акции{210} .

После вступления в силу закона 5 июля 1912 г. о шпионаже, военные решили, что теперь имеют право по своему усмотрению обвинить в шпионаже любого иностранца, если удастся обнаружить у него записи, содержащие информацию о вооруженных силах России, пусть даже скопированные из официальных изданий.

ГУГШ не удосужилось разъяснить штабам военных округов тонкости применения новых статей по отношению к иностранным офицерам. Это, в частности, повлекло за собой скандальное продолжение истории с майором Араки.

В конце мая 1913 года майор возвращался в Японию по Транссибирской железнодорожной магистрали. На два дня он остановился в Иркутске, где нанес официальные визиты местному военному начальству, и продолжил путь дальше. Из Иркутска он отправил в Японию несколько писем. Поскольку майор Араки уже не первый год значился в числе подозреваемых, за каждым его шагом следили агенты контрразведки. Письма майора были изъяты с почты и вскрыты. Начальник Иркутской контрразведки ротмистр Попов, обнаружил в них схему Сибирской железной дороги на участке Омск — Иркутск с "показанием успешности" хода работ по укладке второй колеи, расположение и состояние готовности мостов, склады материалов, запасы угля, паровозные депо и т. д. В конверты майор вложил также целую пачку открыток с видами технических сооружений Сибирской железной дороги: мостов, закруглений пути, водокачек — и всюду сделал уточняющие пометки. Все это послужило основанием для обвинения майора в шпионаже.

2 июня в Чите майора арестовали жандармы и препроводили на местную гауптвахту. При обыске у японца были изъяты географические карты с пометками и обширная переписка по военным вопросам на русском и японском языках. Майор при аресте пытался сопротивляться, пообещал "сделать харакири", но затем успокоился, и принялся рассылать письменные извинения командующему Иркутским округом, начальнику штаба и другим представителям военной власти. Майор уверял, что раскаивается в своей "неосторожности". Иркутский штаб и его контрразведка чувствовали себя триумфаторами. На японского офицера немедля завели следственное дело, обвинив его в "деянии, предусмотренном ст. III Уголовного уложения", которая обещала серьезное наказание за "способствование правительству иностранного государства в собирании сведений…, касающихся внешней безопасности России"{211} .

Генерал-квартирмейстер ГУГШ от этой "победы" сибиряков пришел в ужас. По его приказанию генерал Монкевиц составил докладную записку военному министру, в которой предлагалось "безотлагательно" освободить японца. Во-первых, майор Араки являлся представителем дипломатического корпуса, поэтому "задержание…и обыск у него с этической стороны недопустим, а материально может повлечь за собою вред для интересов государства". Во-вторых, наличие у майора переписки военного характера "вполне естественно", учитывая род его деятельности{212} .

Военный министр телеграфом отдал приказ: освободить японского майора и вернуть ему все взятые при обыске документы. В то же время ГУГШ лукаво передало в МИД информацию, из которой следовало, что майор Садао Араки совершил серьезное преступление.

Посол в Токио Малевский-Малевич получил предписание МИД в словесной форме "объясниться" с японским правительством по поводу ареста майора. Ознакомившись с фактами, изложенными в телеграмме, посол пришел к выводу о том, что с российской стороны этому аресту совершенно неоправданно "было придано… значение простого недоразумения"{213} . Малевский-Малевич, исходя из имевшейся у него информации, предложил Петербургу избрать жесткий тон в диалоге с японцами: "...из письма Военного министерства видно, что арест майора Араки был вызван не каким-либо недоразумением с нашей стороны, а крайне некорректными действиями названного японского офицера, уже ранее подвергнутого обыску в Туркестане также по подозрению в шпионаже"{214} .

Сначала японская сторона пыталась оправдаться. Представитель МИД Японии барон Макино официально выразил сожаление о том, что майор "по излишнему усердию собирал интересующие лично его сведения". Вместо того чтобы "замять" дело, русские дипломаты его "раздули". Японцы отнеслись к этому случаю очень серьезно и вскоре без труда доказали, что русская сторона явилась виновницей конфликта. Русское МИД оказалось в крайне неловком положении, поскольку японцы теперь предъявили обвинение Петербургу в грубом попрании международного права — аресте члена дипломатического корпуса.

5 ноября 1913 года министр иностранных дел Сазонов писал военному министру: "…ныне японский поверенный в делах передал мне... памятную записку, в которой утверждается, что сведения, собранные майором Араки, были им почерпнуты из личных наблюдений во время поездки по Сибирской железной дороге доступным всякому путем... Японский поверенный в делах, по поручению своего правительства, просит принять меры, чтобы такие случаи арестов больше не повторялись". На словах японский поверенный вновь обратил внимание главы русского внешнеполитического ведомства на то, что "путешествующие по Японии русские офицеры встречают совершенно иное отношение" и ни один из них не был задержан или подвергнут обыску{215} . В итоге русская сторона вновь теряла "очки".

Сазонов внушал военному министру: "Я не вижу возможности запретить путешественникам видеть и записывать…, что у них перед глазами". В ответном письме военного министра Сухомлинова не было и намека на раскаяние. Наоборот, генерал подчеркнул, что считает арест японского майора вполне обоснованным, сославшись на закон 5 июля 1912 года, "распространяющий наказуемость также и на сбор несекретных сведений"{216} .

Впрочем, Сухомлинов не мог не понимать, что следующий подобный арест повлечет самые неприятные для внешних интересов России последствия и, прежде всего, отразится на положении русских офицеров находившихся за рубежом. Во избежание "случайного, не достаточно обоснованного обмена и задержания" иностранных офицеров, военный министр распорядился впредь аресты и обыски официально командированных в Россию офицеров проводить не иначе, как с разрешения ГУГШ, а в отношении прочих иностранных офицеров — по личному приказанию командующего соответствующим округом{217} .

Новый закон не внес ясность в понимание прокурорами, следователями и жандармами границ наступления уголовной ответственности за действия, связанные с несанкционированным властями изучением вооруженных сил России, путей сообщения и т.д. Центр считал, что признаки шпионажа понятны местным военным и судебным властям без дополнительных разъяснений, так как они подробно изложены в "Инструкции начальникам контрразведывательных отделений". Но едва вступил в силу закон 5 июля 1912 г., как оказалось, что судебные следователи и эксперты окружных штабов, не имея четких указаний из Петербурга, руководствуются при возбуждении дел по обвинению в шпионаже собственными, порой весьма субъективными оценками действий подследственных.

Прежде всего, это касалось возбуждения уголовных дел по фактам сбора несекретных сведений о "внешней" безопасности и вооруженных силах империи. Каковы должны быть объем и характер сведений, собранных подозреваемым, чтобы власти получали право официально обвинить его в шпионаже? Формальная градация признаков состава данного вида преступления отсутствовала. Частные пояснения ГУГШ носили противоречивый характер. Те действия подозреваемых, которые, по мнению местных властей без сомнения должны были повлечь за собой судебную ответственность, Петербург нередко считал не заслуживающими внимания. Однако разноголосица в данном случае была неуместна. Это понимали и в Петербурге и в провинции. Во избежание возбуждения множества необоснованных судебных процессов и стихийного всплеска шпиономании ГУГШ оставило за собой право решать, в каких именно случаях сбор информации военного характера следует расценивать как тяжкое преступление, а в каких — проявить терпимость и снисходительность.

Окружные штабы и судебные органы, не желая конфликтовать с центром, всякий раз отправляли на экспертизу в ГУГШ изъятые у арестованных разведчиков материалы. И всякий раз Петербург по-новому оценивал степень важности собранной ими тождественной по содержанию информации. Если сопоставить ответы ГУГШ на запросы разных окружных штабов, то становится очевидной неспособность (или нежелание) центра предложить провинции единый сколько-нибудь приемлемый комплекс оценок, которыми следовало бы руководствоваться при рассмотрении дел о шпионаже.

Японец Тойчи Вейхара в 1912 г. совершил поездку по Туркестану, в частности по тракту Джаркент-Верный-Кабулсай и при этом вел дневник, куда заносил свои путевые наблюдения, подробно описывал встреченные населенные пункты с русскими гарнизонами, анализировал состояние межнациональных отношений в крае. 8 июня 1912 года он был арестован, а все его записи изъяты и переправлены в ГУГШ для оценки. 18 января 1913 года ГУГШ дало свое заключение: "дневник… изобилует сведениями чисто военно-рекогносцировочного характера, сообщение коих иностранному правительству может в значительной степени облегчить последнему подготовку и ведение военных операций на важнейшем стратегическом направлении из Западного Китая на Верный-Джаркент, а, следовательно, нанести ущерб внешней безопасности России"{218} .

На основании этих рассуждении Т. Вейхара был признан виновным. В приговоре Верненского окружного суда было отмечено, что японец "собирал по пути… долженствующие сохраняться в тайне сведения…, а именно сведения о состоянии тракта…, о количестве и качестве войск в городах Джаркенте, Верном, Пишпеке и Чимкенте и об имеющихся для перемещения войск этапах в селениях, расположенных по указанному тракту…"{219} .

Совершенно по-другому ГУГШ оценило аналогичные действия китайского разведчика в Сибири. У арестованного на станции Иннокентьевская офицера Ма Си Цзы были отняты тетради с записями о передвижении русских войск в приграничных районах, об их рассредоточении в Китае, численности выведенных за рубеж русских отрядов, базах снабжения и т.д. Судебный следователь М.М. Стразов, занимавшийся делом китайца, обратился в ГУГШ за разъяснением: "имеют ли значение сведения, собранные китайцем, для военной безопасности России?"{220} . 28 декабря 1913 года генерал Монкевиц прислал обескураживающий ответ: " сведения о русских войсках, находящихся в Китае, не являются секретными и передача этих сведений кому бы то ни было никакой опасности России не угрожает"{221} .

Вероятно, генерал был прав в данном единичном случае. С политической точки зрения широкая реклама русского военного присутствия в Китае и Монголии могла принести пользу, но какими же соображениями должны были руководствоваться органы Министерства юстиции, МВД и военные, принимая решение об аресте подозреваемых и возбуждении уголовных дел по обвинению в шпионаже?

Вскоре сибирякам представился случай ознакомиться с используемой ГУГШ методикой разграничения важных и малозначительных сведений об обороноспособности империи, сбор которых влечет соответственно, либо наказание, либо остается ненаказуемым.

В одежде арестованного в Иркутске 30 сентября 1913 года китайца Сунь Лу (Чжан Фын Сана) жандармы обнаружили письменную инструкцию на шелке, данную ему начальством перед отправкой в Сибирь. В этом документе агенту предлагалось провести "тайное обследование военных дел" по 7 направлениям: выяснить "расположение и организацию сухопутных сил", их количество, планы мобилизации русской армии, "выходы из государства", настроение русского населения, составить планы крепостей, а также описать наружный вид "корпорации офицеров и нижних чинов"{222} .

Понятно, что эта грандиозная программа была не по силам жалкому чиновнику. Ее не в состоянии оказались выполнить даже мощные разведслужбы европейских держав. И все же, видимо с прицелом на будущее следователь Иркутского окружного суда Стразов направил в ГУГШ запрос о "значении для внешней безопасности" России сведений, которые предполагали добыть китайцы. Ответ генерала Монкевица 14 февраля 1914 года свидетельствовал о весьма узком понимании высшими военными сферами "интересов безопасности" государства.

Генерал Монкевиц обстоятельно проанализировал все 7 пунктов китайской программы шпионажа и подчеркнул очевидное: планы мобилизации русской армии, сведения об укрепленных районах и количестве войск "подлежат безусловному хранению в тайне и раскрытие их грозит большим ущербом военной безопасности России". Здесь же генерал Монкевиц выразил сомнение в том, что эти "хранящиеся в тайне" сведения могли оказаться доступны китайцам.

Относительно данных о расположении и организации войск генерал довольно туманно изрек: "…наряду со сведениями, не представляющими тайны, они содержат целый ряд таких, которые подлежат безусловному хранению в тайне"{223} . В то же время генерал не придал никакого значения сбору иностранцами сведений о настроениях населения империи. ГУГШ пока еще не оценило по достоинству роль "морально-политического" фактора обороноспособности государства. Объяснить подобную недальновидность можно, конечно, неспособностью военных реально помешать сбору информации о настроениях масс, но недопустимо было не понимать роли этой информации в общей оценке противником оборонных возможностей России. Удивительно, что китайцы сведения о настроениях населения ставили в один ряд с прочими объектами разведки, что естественно, а ГУГШ высокомерно отбрасывал эту идею. Осознание важности морального фактора пришло только в годы мировой войны. Но за 6 месяцев до ее начала многоопытный генерал Монкевиц заявлял: "Настроение населения России не может быть отнесено к числу сведений военного характера"{224} . Также отрицал он и значение еще одного показателя, тесно связанного с оценкой боеспособности армии и непосредственно характеризовавшего состояние дисциплины в частях — описания "наружного вида" военнослужащих, справедливо полагая, что "тайны это представлять не может", но, ошибаясь в утверждении, что сведения об этом "интересам государственной обороны вредить не могут"{225} .

Согласно подобным взглядам ГУГШ, не каждый пойманный шпион мог быть признан преступником, и уж тем более, гражданские следователи, анализируя, изобличающие иностранного агента материалы, путались в тонкостях, противоречиях и хитросплетениях пояснений военного ведомства по части шпионажа. В этих условиях властям намного проще было, не возбуждая официально уголовных дел, выдворять из империи иностранцев, не только заподозренных в шпионаже, но и тех, кто был взят с поличным. Русских подданных в аналогичных случаях ссылали в "отдаленные местности" под надзор полиции. Так, из 100 арестованных по подозрению в шпионаже за 10 месяцев 1913 года, 9 предстали перед судом, а 37 — были высланы за границу, либо сосланы в Сибирь (табл. 6).

Таблица 6. Сведения о судьбе лиц, арестованных в России по подозрению в шпионаже за период с 10 февраля по 31 декабря 1913 года {226}

Название военных округов

Число арестованных

Осуждено

Находится под следствием

Выслано за границу или сослано в Сибирь

Число прекращенных дел

Число скрывшихся из-под стражи

Петербургский

6

3

2

1

Варшавский

22

1

20

1

Виленский

13

2

6

4

1

Киевский

12

10

2

Одесский

5

4

1

Кавказский

1

1

Туркестанский

10

3

6

1

Иркутский

4

3

1

Приамурский

27

26

1

Всего

100

9

51

37

2

1

Ссылка в северные губернии была серьезным наказанием для русских подданных, жителей западных и южных окраин империи. Например, мещанин г. Ковно Абель Браунштейн за пособничество германской разведке был выслан на 5 лет под гласный надзор в Туруханский край, его земляк Мовша Смильг, проходивший по тому же делу, — на 3 года в Нарымский край, Шлема Фрейберг из Вильно был сослан на 4 года в северные уезды Тобольской губернии{227} .

Иначе можно оценить роль высылки иностранцев за границу. Она была лишь формально-предупредительной мерой. Часто знали наверняка, что конкретный иностранец занимается разведкой в России, но документально подтвердить это контрразведка не могла. Поскольку возбудить уголовное преследование не представлялось возможным, подозреваемого выдворяли за пределы империи. Так, 7 ноября 1912 года в постановлении по делу об арестованном в Омске подполковнике Чжан Юне, жандармский ротмистр Грязнов откровенно написал, что считает китайца виновным, но доказать это не может, поскольку "все данные, добытые настоящей перепиской, хотя и не представляют несомненных улик...для предъявления формального обвинения в военном шпионстве, но тем не менее дают вполне достаточный материал для основательных подозрений…"{228} . Поэтому ротмистр предложил начальнику Омского жандармского управления выслать китайского офицера из России, "дабы воспрепятствовать выполнению их намерений по военному шпионству"{229} .

По распоряжению Степного генерал-губернатора 12 ноября Джан Юн и его слуга были освобождены из-под стражи и отправлены "за свой счет" по железной дороге в Манчжурии. Сопровождать их должны были жандармские унтер-офицеры "от станции до станции, дабы они не имели возможности остаться в пределах Российской империи"{230} .

Несмотря на кажущуюся простоту этой меры, высылка иностранцев всегда была сопряжена с массой организационных трудностей. Особенно скверно обстояло дело с реализацией постановлений о высылке из Западной Сибири. Ведь для того, чтобы иностранца действительно выдворить из страны, необходимо было приставить к нему конвой, а это стоило недешево, тем более, что все крупные западносибирские города удалены от границ государства на большое расстояние. Власти относились к иностранцам довольно мягко и высылали их не по этапу, как преступников, а выпроваживали, как нежелательных визитеров, в пассажирских поездах "под честное слово". Контролировать их передвижения должны были станционные жандармы. Но последние не всегда успевали за время стоянки поездов, убедиться в том, что иностранец действительно еще находится в вагоне, и ставили формальную отметку о проследовании. При отсутствии конвоя и благодаря халатности железнодорожных жандармов иностранец легко мог избежать возвращения на родину. Например, покинув поезд на станции, где отсутствовал жандармский пост, либо пересев в другой поезд. Способов было много.

В итоге безразличие гражданских властей и жандармов вредили делу контрразведки, так как высланный иностранец в списках подозреваемых значился находящимся вне пределов империи, а между тем он оставался в России и продолжал свою работу. Кореец Ан Ши Сен И был арестован в 1910 году и выслан из Томска за границу. На самом деле он, скрывшись от наблюдения, просто перебрался в Омск, где и жил до сентября 1913 года, пока случайно вновь не попал в поле зрения жандармов. Распоряжением генерал-губернатора кореец был вновь выслан и опять скрылся по дороге к границе. Начальник Иркутской контрразведки Попов жаловался ГУГШ на равнодушие властей при организации высылки иностранцев, подчеркивая, что высылка из Омска не по этапу, а по "проходному свидетельству" ведется постоянно; найти же скрывшихся на территории Сибири силами контрразведывательного отделения невозможно{231} .

Если учесть, что высланные за границу нередко возвращались в Россию под другими именами, пользуясь несовершенством пограничного контроля, становится очевидной бесполезность данной меры с точки зрения борьбы со шпионажем.

Мало ввести суровое законодательство о шпионаже, следовало еще внушить чиновничьей и офицерской массе необходимость строгого соблюдения правил хранения не только особо важных, но и обычных документов, касавшихся боевой подготовки войск. Часто русские военные под влиянием отупляющего однообразия гарнизонной жизни, предполагающей простоту отношений и помыслов, проявляли преступную небрежность, которую легко могли использовать иностранные разведки, а обещанное законом наказание должностного лица за утрату секретных документов оставалось простой угрозой.

Вот характерный пример. 3 июля 1913 г. на пристани Благовещенска таможенники задержали трех китайцев, несших 8 листов каких-то чертежей. Китайцев доставили в контрразведывательное отделение штаба Приамурского военного округа. Начальнику отделения ротмистру Фиошину не составило труда установить, что "чертежи" — это копии секретных верстовых карт приграничных районов Южно-Уссурийского края. На картах были нанесены схемы решений тактических задач, выполненные офицерами Уссурийского казачьего дивизиона в 1909-1910 гг. Руководил тактическими занятиями войсковой старшина князь Кекуаков. В 1912 г. он получил чин полковника и выехал к новому месту службы. На допросе в контрразведке китайцы сказали, что купили эти злосчастные чертежи на базаре у неизвестного мальчика, как хорошую оберточную бумагу. Полицейские нашли маленького торговца" Оказалось, что он живет с родителями в пристройке дома князя Кекуакова, а "большие листы бумаги" подобрал во дворе и решил продать по 1 копейке на базаре. Полиция и жандармы обыскали всю территорию возле дома князя, соседние дворы и магазины. В лавке китайца Ван Сио — Цзяна обнаружили еще 6 карт, 2 из которых были секретными. Торговец тут же сообщил, что кипу бумаг подарила ему дочь князя перед отъездом.

Бывший денщик князя казак Буравлев рассказал жандармам, что при отъезде полковника во двор было выброшено много ненужной бумаги, в том числе какие-то карты. Допросили даже супругу князя. Она подтвердила показания денщика и предположила, что князь по рассеянности мог положить карты на шкаф, где хранились старые газеты.

Китайцев освободили, а на полковника князя Кекуакова было заведено уголовное дело по обвинению в "трате по небрежности документов секретного характера, долженствующих в видах внешней безопасности России, храниться в тайне от иностранных государств". Князю грозило в соответствии со ст. 425 Улож. о наказ. 4-летнее заключение в крепости, однако суда ему удалось избежать. 21 января 1914 г. царь повелел прекратить производство дела и ограничиться наложением на полковника дисциплинарного взыскания "по усмотрению командующего округом"{232} .

Благодаря монаршей снисходительности, случай с князем вряд ли стал уроком для других офицеров.

Применение закона от 5 июля 1912 г, на практике было ограничено целым рядом последующих указов и циркуляров. Поэтому грозные статьи нового законодательства не могли выполнить свою главную задачу — устрашить потенциальных преступников. Военный шпионаж в России вплоть до войны 1914 г. так и не стал опасным занятием, особенно для иностранцев.

После начала активной работы контрразведывательных отделений в России удалось избежать роста шпиономании. Аресты подозреваемых в шпионаже благодаря двойному контролю — со стороны ГУГШ и жандармского ведомства — были относительно немногочисленны и в большинстве случаев обоснованны. В целом количественные показатели эффективности работы русской военной контрразведки (аресты и осуждения) были ниже тех, что достигли спецслужбы Германии и Австро-Венгрии (Табл. 7).

Таблица 7. Численность арестованных и осужденных за шпионаж в Германии и России за 1911-1913 гг. {233}

Годы

Германия

Россия

Арестовано

Осуждено

Арестовано

Осуждено

1911

119

14

26

10

1912

221

21

82

12

1913

346

21

112

9

Всего

686

56

220

31

О размахе контрразведывательных мероприятий, проводившихся в Австро-Венгрии можно судить уже по одному только замечанию М. Ронге: "группе контрразведки разведывательного бюро пришлось в 1913 году работать над 8000 случаев (шпионажа — Н.Г.) против 300 случаев в 1905 году..."{234} .

Предшествующий первой мировой войне период характеризовался подъемом активности разведок практически всех европейских и наиболее крупных азиатских государств. Поэтому вряд ли в совокупной разведывательной работе против Германии и Австро-Венгрии было задействовано значительно большее число агентов, чем, например, против России. Однако результативность усилий русской контрразведки была ниже соответствующих показателей германской и австрийской спецслужб (См. табл. 6). По оценке М. Алексеева, автора книги "Военная разведка России", высокая цифра задержанных по обвинению в шпионаже свидетельствовала о достаточно эффективной деятельности германской и австрийской контрразведок"{235} . Работа этих служб проходила в атмосфере шпиономании, царившей на территории обеих империй. Власти всячески поддерживали настороженную мнительность среди населения, и, особенно, в армии. Например, в Австро-Венгрии "для широкого распространения сведений по шпионажу, чтобы приучать к осторожности солдат", Генштаб выпустил воззвание "Остерегайтесь шпионов", которое было распространено в 50 000 экземпляров во всех казармах, в жандармерии и пограничной охране"{236} . Четкая работа контрразведки, согласованная с мероприятиями других государственных структур Германии и Австро-Венгрии, позволяет говорить о том, что в этих странах был установлен "жесткий контрразведывательный режим". С января 1907 года по июль 1914 года в Германии было арестовано 1056 человек, из них 135 осуждены. Австрийская контрразведка в одном только 1913 году провела 560 арестов, из них почти седьмая часть привела к осуждению{237} .

Что же мешало русским властям добиться столь же впечатляющих успехов? Пожалуй, главным препятствием на пути повышения результативности контрразведывательной работы было отсутствие общегосударственной системы противодействия иностранному шпионажу. Отсутствие налаженного механизма обмена информацией по вопросам контрразведки между МИД, МВД и Военным министерством приводило к тому, что многие иностранные офицеры после въезда в Россию для "изучения русского языка" оказывались вне контроля властей. Акмолинский губернатор Неверов 1 октября 1913 г. уведомил жандармов о том, что примерно месяцем раньше британцы генерал Френсис Мелькоха, полковник Джеймс Эрвинд и майор Томас Кокрен, а также шесть германских и два австрийских офицера проехали, правда, в разное время и разными поездами через Москву в Китай. До Китая, видимо они не добрались, а значит — находятся где-то в России. Губернатор просил жандармов в случае обнаружения этих лиц установить за ними негласное наблюдение для "выяснения цели их командировки в Россию"{238} .

25 января 1914 г. начальник штаба Московского военного округа доложил генерал-квартирмейстеру ГУГШ о том, что не получает от полиции никаких сведений о прибывающих в Москву иностранных офицерах. Обнаружить их штабу округа удается лишь "особыми мерами", принимаемыми контрразведкой. В 1912 г. таким путем было выявлено 26 иностранных офицеров, в 1913 г. — 35{239} .

Совещания 1908 и 1911 гг., посвященные организации контрразведывательной службы лишь наметили основные принципы взаимодействия Главного управления Генштаба, Отдельного корпуса жандармов и Департамента полиции. То обстоятельство, что контрразведывательные отделения были укомплектованы в основном жандармскими офицерами, находились в подчинении военного командования и при этом в вопросах розыска должны были контактировать с Департаментом полиции, уже предполагало появление неизбежных споров по вопросам разграничения ведомственных полномочий. Предполагалось, что все возникающие проблемы можно будет решать в процессе работы. Однако члены комиссий недооценили глубину существовавших межведомственных разногласий. Сразу же после формирования контрразведывательных отделений на первый план вышли не вопросы координации действий военных и полицейских органов, а тяжба между штабами военных округов и жандармскими управлениями за права единолично распоряжаться этими отделениями. Кажется, что для споров не было оснований. В "Положении о контрразведывательных отделениях" (1911 г.) указано, что они подчинены генерал-квартирмейстерам окружных штабов, при которых созданы. Вроде бы все ясно. Однако начальниками отделений были офицеры Корпуса жандармов. Они считались прикомандированными к местным жандармским управлениям.

В силу этого начальники управлений были убеждены в том, что офицеры контрразведки обязаны беспрекословно выполнять их приказания. Выходило, что контрразведка в провинции имела двойное подчинение, причем каждое начальство (жандармское и военное) стремилось продемонстрировать свою исключительную власть над контрразведывательным отделением.

В мае 1912 года начальник штаба Иркутского военного округа доложил в ГУГШ, что начальник Иркутского губернского жандармского управления (ГЖУ) самовольно производит аресты из жалованья офицеров контрразведки и периодически вызывает их по делам службы для разного рода объяснений". Ссылаясь на "Положение о контрразведывательных отделениях", генерал доказывая неправомерность действий жандармского начальника подчеркивал, что "двойственность в подчинении создает много неудобств"{240} .

Строгое внушение из Петербурга заставило жандарма смириться с мыслью о том, что контрразведка ему не подотчетна. Однако в целом отношение офицеров жандармских управлений к своим коллегам, служившим в контрразведывательных отделениях, было весьма недружелюбным. Причину следует искать в узкой корпоративности, пронизывавшей все поры государственного аппарата России. Особенно заметна она была в армии. Внешне сплоченный офицерский корпус империи, который принято уподоблять касте, в действительности, не был однородным. Например, в среде армейского офицерства закрепилась стойкая неприязнь к гвардии. Старшие офицеры делили себя на тех, кто окончил академию Генштаба, и тех, кто там не обучался. Принцип товарищеской взаимопомощи, действовавший внутри каждой из групп, не распространялся на "чужаков". В основе этого бесконечного деления на слои, группы и т.д. лежало чувство неприязни большинства к "выскочкам", к тем, кто сумел выделиться из основной массы офицерства. Этим можно объяснить резкое отчуждение, характерное для взаимоотношений офицеров армии и Корпуса жандармов. Ведь корпус был укомплектован армейскими офицерами, пожелавшими сменить род службы и прошедшими серьезный конкурсный отбор. Причем очень часто без протекции перевод в корпус был попросту невозможен. Многие офицеры, вопреки утвердившемуся в литературе мнению, пытались добиться перевода в Отдельный корпус жандармов, поскольку это был единственный реальный способ молодым честолюбцам, не попавшим в академию, вырваться из тягостной беспросветности гарнизонной службы и вечной нищеты. Но не всем это удавалось. Один из героев повести А. Куприна "Поединок" с горечью говорит об офицерах русской армии начала XX века: "Все, что есть талантливого и способного, — спивается… Один счастливец — и это раз в пять лет — поступает в академию, его провожают с ненавистью. Более прилизанные и с протекцией неизменно уходят в жандармы или мечтают о месте полицейского пристава в больном городе. Дворяне и те, кто хотя с маленьким состоянием, идут в земские начальники. Положим, остаются люди чуткие, с сердцем, но что они делают? Для них служба "- это сплошное отвращение, обуза, ненавидимое ярмо{241} . Итак, согласия и уважения между представителями, таким образом офицерства быть не могло. Но как ни покажется странным, и в среде жандармов дробление на взаимно отчужденные группы продолжалось. Офицеры губернских управлений видели чуть ли не врагов в лице своих товарищей, служивших в охранных отделениях{242} . В 1911 году оформилась и еще одна, правда немногочисленная группа, — офицеры контрразведки, которую весьма неприязненно восприняла большая часть жандармских офицеров.

Начальники жандармских управлений и их помощники ревниво следили за каждым шагом своих коллег из контрразведки. Непременным атрибутом межгруппового соперничества в жандармской среде были интриги, что вполне отражало специфику деятельности политической полиции.

Весной 1912 года , офицер Иркутской контрразведки ротмистр Попов приехал на несколько дней в Томск для встречи с агентом. Ротмистр был в штатском ради соблюдения конспирации. Именно в таком виде он и явился для служебных переговоров к начальнику Томского ГЖУ полковнику Мазурину. Тот факт, что ротмистр был не в жандармском мундире, при официальном представлении младшего офицера старшему, как предписывал устав, полковник принял за личное оскорбление и служебную распущенность. Об этом он немедленно донес в Петербург, в штаб корпуса. Жалобу встретили сочувственно, поскольку в это время командующий корпусом генерал Джунковский энергично взялся за укрепление дисциплины среди жандармов и рапорт полковника Мазурина пришелся как нельзя кстати{243} .

Эти мелочные придирки сами но себе выглядели нелепо, и, быть может, недостойны упоминания, но они являлись свидетельством неприятия жандармами нового родственного учреждения. В нем начальники жандармских управлений видели нежелательного конкурента. Ведь контрразведка получала право вести розыск, создавать агентурную сеть и осуществлять перлюстрацию, то есть выполнять те функции, которые извечно были прерогативой охранных отделений губернских жандармских управлений. Жандармы чувствовали себя очень неуютно, сознавая, что где-то рядом существует секретная агентура контрразведки, которая, несмотря на иные конечные цели, способна была попутно вести сбор информации об общественно-политическом положении в регионах, коррупции и т. д., иными словами, — дублировать работу жандармов.

Отсюда проистекали многочисленные конфликты между жандармскими органами и контрразведкой. Для устранения самых энергичных соперников использовали, традиционный в этих кругах, метод очернительства Начальник Томского ГЖУ серией рапортов командиру Корпуса жандармов представил деятельность ротмистра Попова в столь отвратительном виде, что последнему было приказано немедленно "подать прошение" об увольнении в запас, так как командующий "не признает более возможным оставление его в рядах жандармов"{244} . Только горячее заступничество начальника штаба Иркутского военного округа, не желавшего терять ценного работника из-за прихоти спесивых интригантов, позволило ротмистру Попову остаться в контрразведке и даже получить повышение.

Специальное расследование штаба корпуса установило, что все обвинения, выдвинутые против него, "не соответствуют действительности"{245} .

Подобные склоки отвлекали сотрудников контрразведки от их прямых обязанностей. На выяснение отношений с коллегами по жандармскому ведомству приходилось тратить столько же времени и сил, что и на борьбу со шпионажем. Жандармское начальство заботилось прежде всего, о том, чтобы ненароком не уступить образованной структуре каких-либо своих традиционных прав, а борьба со шпионажем при этом отходила на дальний план.

20 февраля 1913 г. директор Департамента полиции С.П. Белецкий в письме помощнику 1 обер-квартирмейстера ГУГШ генералу Монкевицу описывал случай, когда все в то же Томское ГЖУ явился наблюдательный агент контрразведки с просьбой "оказать содействие просмотром двух писем на японском языке, добытых агентурным путем". На расспросы жандармов агент отвечал, что начальник контрразведывательного отделения приказал ему "озаботиться постановкой цензуры" в Томске. Агенту жандармы указали на дверь, зато поспешили донести в Петербург о нарушении контрразведкой основных правил организации и проведения цензуры.

Белецкий официально уведомил военных, что признает "самостоятельное ведение цензуры низшими агентами контрразведывательного бюро весьма рискованным... и могущим вредно отразиться на постановке цензуры в Томском охранном отделении"{246} . 2 марта генерал ответил, что им сделаны распоряжения о запрещении низшим агентам контрразведки "ведения почтовой цензуры". Специальным циркуляром ГУГШ известило всех окружных генерал-квартирмейстеров о том, что почтовую цензуру "для надобностей" контрразведки могут вести только офицеры и чиновники отделений{247} .

Однако малочисленность сотрудников этого ранга на практике ставила под сомнение эффективность цензуры. Например, в Иркутском отделении лишь четверо имели право цензуры, между тем как район, обслуживавшийся ими, простирался на тысячи верст от Урала до Забайкалья. Другие контрразведывательные отделения страны были не в лучшем положении. На территории Санкт-Петербургского военного округа цензуру имели право осуществлять два офицера контрразведки, в Одесской, Кавказском и Туркестанском — по три. Без помощи жандармских управлений, естественно, обойтись было невозможно, а жандармы с полнейшим равнодушием взирали на страдания своих коллег. И в то же время формально жандармские управления от участия в борьбе со шпионажем не отказывались. Так, в примечании к инструкции "Указания по разработке перлюстрированных писем" от 2 января 1914 г. начальник Омского жандармского управления полковник Козлов требовал "изучать" все письма японских, китайских и корейских подданных проживавших в Омске{248} . Однако если и была получена какая-либо информация о шпионаже, то вряд ли она попала бы в Иркутскую контрразведку. Управление обязано было бы сообщить об этом, прежде всего в Департамент полиции, ну а там, оповестили бы военных, если бы сочли нужным.

Недостаток собственных агентов заставлял контрразведку постоянно просить о помощи начальников жандармских управлений и охранных отделений при осуществлении наружного наблюдения за подозреваемыми в шпионаже. МВД не поощряло подобного "смешения жанров". Циркуляром от 22 июля 1912 г. Департамент полиции предупредил всех начальников губернских жандармских управлений и охранных отделений о том, что содействие контрразведывательным отделениям "отнюдь не должно отражаться на успешном выполнении прямых обязанностей по ведению политического розыска, и потому наружное наблюдение должно устанавливаться лишь в случае экстренной надобности…"{249} . Фактически этот циркуляр дозволял руководителям местных жандармских органов игнорировать просьбы контрразведки о помощи.

Штаб Отдельного корпуса жандармов и ГУГШ, сознавая пагубность существовавшего, и постепенно увеличивавшегося отчуждения жандармских и контрразведывательных структур, пытались выправить положение. В 1913 году вновь было созвано совещание представителей МВД и Военного министерства для урегулирования "некоторых вопросов по службе, состоящих в контрразведывательных отделениях офицеров Отдельного корпуса жандармов и взаимоотношениях их к начальникам губернских жандармских управлений"{250} .

Временным подчинением жандармов-контрразведчиков военным штабам был нарушен традиционный порядок документального отражения служебной деятельности каждого из этих офицеров. Неожиданно возник целый ряд спорных вопросов, от решения которых, в конечном счете, зависело, какому ведомству будет принадлежать реальное право распоряжаться жандармскими офицерами, состоявшими в контрразведке. Например, какое ведомство будет составлять аттестации на офицеров контрразведки, каков порядок их награждения и на какие должности они смогут претендовать при обратном переходе в корпус?

Совещание, видимо, не найдя разумного выхода из тупиков формалистики, признало "желательным" зачислить начальников ГЖУ, что немедленно превратило бы контрразведку в одно из обычных подразделений местных жандармских органов, выведя ее из-под власти военных{251} .

К счастью, проект не был реализован и ГУГШ отстояло независимость военной контрразведки от жандармских органов. Дальше следовало как можно быстрее внести в вопросы субординации. Соответствующий документ появился 10 декабря 1913 года. С обоюдного согласия Генштаба и штаба Корпуса жандармов были "преподаны" военным и жандармским властям "Указания о порядке подчиненности состоящих в контрразведывательных отделениях офицеров Отдельного корпуса жандармов". Однако этот документ не упорядочил, а скорее — еще больше спутал нити управления контрразведкой. Как гласил первый пункт, состоящие в контрразведке жандармские офицеры "числятся в списках соответствующих губернских жандармских управлений и считаются откомандированными для несения службы в распоряжение штабов военных округов, в ведении которых они всецело состоят". При этом подчеркивалось, что начальники офицеров контрразведки являются чины Генштаба и соответствующих штабов военных округов{252} .

Это вполне ясное положение теряло свою четкость при детализации. Фактическая двойственность подчинения контрразведывательных отделений сохранилась. Например. Состоявшие в контрразведывательных отделениях жандармы подчинялись военным, но их послужные списки вели начальники жандармских управлений. Офицеры-контрразведчики увольнялись в отпуск военным начальством, но при этом отпускной балет получали в жандармском управлении после его начальника{253} .

Между военным и жандармским ведомствами были разделены также и сферы дисциплинарной власти над офицерами контрразведки. Однако нужно признать, что авторы противоречивого документа главное внимание сосредоточили на закреплении обособленных интересов двух ведомств вместо того, чтобы ликвидировать формальности, мешавшие нормальной работе контрразведки.

Чем усерднее все эти годы военные и жандармы старались предусмотреть и разграничить свои права и обязанности по отношению к контрразведке, тем запутаннее все выходило. Очевидная никчемность "Указаний о порядке подчиненности…" побудила генерала Джунковского 17 января 1914 г. отдать приказ по корпусу "О порядке подчиненности жандармских офицеров контрразведывательных отделений"{254} . Генерал подчеркнул, что успех работы зависит во многом от помощи, которую она сможет получить от жандармских органов. Он в категоричной форме потребовал от всех офицеров губернских и железнодорожных жандармских управлений "беззамедлительно" оказывать полное содействие обратившимся к ним за помощью сотрудникам контрразведки. Джунковский попытался решить проблему самым простым и, вероятно, единственно возможным в тех условиях способом — отдав не допускающий возражений приказ, поскольку все другие способы положительного результата не дали.

Решительное пресечение генералом В.Ф. Джунковским нескончаемых споров вполне соответствовало требованиям укрепления безопасности России на фоне нараставшей политической напряженности в мире. Однако потребовалось еще несколько месяцев на то, чтобы этот приказ не содержавший, к слову, привычной жандармам конкретизации, начали выполнять на местах, а заодно приступили к поиску формы оперативного взаимодействия жандармских органов с контрразведкой. Например, лишь в апреле 1914 г. начальник жандармского полицейского управления Сибирской железной дороги предписал начальникам отделений разъяснить на занятиях своим унтер-офицерам "дабы они, в случае обращения к ним за помощью" офицера контрразведки, оказывали бы ему по его распоряжению полное содействие"{255} .

А между тем, с момента образования контрразведывательных отделений прошло уже более двух с половиной лет, в течение которых у жандармских начальников в провинции даже не возникала мысль о столь тесном сотрудничестве.

Непосредственно в Сибири складыванию единой системы контршпионажа, кроме названных выше причин, мешала полная разобщенность действий штабов Иркутского и Омского военных округов. Она была вызвана двумя обстоятельствами. Первое — недооценка Иркутским штабом и его контрразведывательным отделением интереса иностранных государств к Западной Сибири (Омскому военному округу). Второе — недостаток сил и средств, которыми располагало Иркутское контрразведывательное отделение для надежного прикрытия обоих округов. Поэтому штаб Омского военного округа и жандармские управления Западной Сибири вели, как умели, борьбу со шпионажем обособленно от Иркутской контрразведки.

Все доступные штабу Омского округа способы пресечения, скорее ограничения, шпионажа, сводились к осуществлению простейших мер пассивной защиты. Начальник штаба Омского округа генерал Н.А. Ходорович причислял к ним "усиление надзора за иностранцами", охрану "секретной и мобилизационной переписок, а также "устранение излишней откровенности "чиновников и офицеров в отношении вопросов "военно-секретного характера"{256} .

Как бы признавая неспособность Иркутской контрразведки охватить контролем всю Сибирь, ГУГШ, в случае необходимости установления слежки за подозреваемыми на территории Омского округа, обращался не в Иркутскую контрразведку, а местным властями в штаб Омского округа. Надзор за проездом по территории Западной Сибири иностранных офицеров также оставался в ведении жандармских управлений и штаба Омского округа, действовавших без каких-либо контактов с Иркутской контрразведкой{257} . Так, начальник отдела Военных сообщений ГУГШ 10 февраля 1914 года поставил в известность жандармов о том, что владелец Томского пивоваренного завода прусский подданный Роберт Крюгер получил от начальника Сибирской железной дороги разрешение на перевозку пива в трех специальных вагонах, обслуживаемых сотрудниками завода. По мнению генерала, Крюгер затеял это для того, чтобы "под видом развозки пива производить самую тщательную разведку как Сибирской, так и связанных с ней железных дорог"{258} . С просьбой установить наблюдение за проводниками вагонов Крюгера, генерал обратился не в соответствующий отдел ГУГШ, не в контрразведку, а к жандармам. Наблюдение было установлено по приказу начальника штаба корпуса жандармов, но опять же без согласования с контрразведкой{259} .

Вероятно, между Омским и Иркутским штабами какой-нибудь, хотя бы минимальный обмен информацией существовал, но обнаружить в архивных документах указания на него не удалось. С уверенностью можно предположить, что никаких контактов между штабами по вопросам координации контрразведывательных мероприятий не существовало. Порой это приводило к провалу агентуры.

2 сентября 1913 года полиция Семипалатинска (Омский округ) задержала китайца Хо Тян Цзя, прибывшего из Омска. У него были поддельные документы. В участке китаец заявил, что служит секретным сотрудником у начальника Иркутской контрразведки ротмистра Попова и командирован с заданием в Западный Китай. Жандармы запросили по телеграфу Иркутск. Ротмистр Попов подтвердил заявление китайца и просил его не задерживать. Стоит ли говорить, что всякая секретность поездки была уничтожена. Десятки семипалатинских чиновников, полицейских и даже гостиничная прислуга теперь знали, кому служит и чем занимается арестованный Хо Тян Цзя. Это было грубейшим нарушением конспирации, влекущим за собой срыв намеченной операции.

"Инструкция начальникам контрразведывательных отделений" требовала принимать все меры к тому, чтобы агенты "ни в коем случае не обнаруживали бы своего участия в работе отделения". Данный случай послужил причиной появления циркуляра ГУГШ от 24 октября 1913 года, в котором начальникам контрразведывательных отделений рекомендовалось при командировках секретных агентов "во избежание недоразумений" извещать об их проезде местные власти{260} . Это, в свою очередь, стало еще одним нарушением правил конспирации, но посредством этого циркуляра ГУГШ попытался толкнуть контрразведывательные отделения к сотрудничеству с другими военными и полицейскими органами хотя бы в малом.

Сколько-нибудь успешной борьбы со шпионажем на территории Западной Сибири омские военные, лишенные собственной контрразведки, проводить не могли. Осенью, 1913 года штаб Омского округа был обеспокоен поступавшими из различных источников сведениями о том, что германская разведка "развила усиленную деятельность" в Сибири вообще, и в Западной — особенно. Начальник штаба Омского округа генерал Ходорович нарушил традицию взаимного игнорирования и обратился к начальнику штаба Иркутского округа с просьбой о помощи. Впрочем, генерал Ходорович прекрасно понимал, что помощи не будет. В письме генерал-квартирмейстеру ГУГШ Ю.Н. Данилову он пояснил причину скепсиса: "Нахожу, что при громадных расстояниях Сибири успешная активная борьба со шпионством на территории Иркутского и Омского округов, Иркутскому контрразведывательному отделению вряд ли посильна"{261} .

Неведение рождает страх. К началу 1914 года омские военные были уверены, что Западная Сибирь наводнена германскими и австрийскими агентами, которые под видом служащих размещенных здесь иностранных фирм "беспрестанно вращаются в обществе... и без особых затруднений ведут свои разведки"{262} . "Гнездами шпионства" в Западной Сибири, по мнению генерала Ходоровича, стали "центры молочного кожевенного и мукомольного производств" а также крупные торговые города. Внимание Иркутской контрразведки было преимущественно направлено на японских и китайских агентов. Успешно бороться с германским шпионажем на территории Западной Сибири, как писал генерал Ходорович в рапорте генерал-квартирмейстеру ГУГШ 4 января 1914 г., штаб Омского округа смог бы только располагая собственным контрразведывательным отделением{263} . Однако в ГУГШ так не считали. Не было весомых доказательств реального существования германского шпионажа в Западной Сибири для того, чтобы иметь основания открыть там контрразведывательное отделение. На рапорт Ходоровича начальник Генерального штаба, наложив резолюцию: "Должно отказать", а генерал Данилов тактично объяснил Ходоровичу причину отказа "недостатком денежных средств"{264} . Западная Сибирь по-прежнему оставалась зоной недосягаемости если не для иностранных разведок, то, безусловно, для русской контрразведки.

Видимо , до начала мировой войны 1914 г. штаб Омского даже не был осведомлен об основных направлениях работы контрразведки штаба Иркутского военного округа.

Подведем некоторые итоги. После войны с Японией в правительственных кругах России никто не отрицал необходимость усиления борьбы с иностранным шпионажем в мирное время. Разработка проектов совершенствования организационных форм контрразведки проводилась в рамках военного ведомства. Главное управление Генерального штаба привлекло к этой работе все штабы военных округов России. Штабы высказались за создание на территории каждого округа региональной системы контрразведки. В нее должны были войти исполнительные органы — жандармские управления, охранные отделения, пограничная стража и общая полиция, а также руководящий орган — штаб местного военного округа. Подготовленный ГУГШ окончательный вариант проекта отразил интересы армии, но не учел мнение других ведомств.

МВД, в свою очередь, предложило использовать опыт организации охранных отделений Департамента полиции и под его началом создать контрразведывательные отделения, практически не связанные с военными властями. В итоге зимой 1908 г. Межведомственная комиссия согласилась с этим вариантом. Впрочем, из-за отсутствия свободных средств в бюджете, формирование контрразведки было отложено.

В 1910 г. руководители Департамента полиции и Отдельного корпуса жандармов пришли к выводу о том, что планируемые контрразведывательные отделения не смогут работать в отрыве от военной разведки. Поэтому летом 1911 г. контрразведывательные отделения были сформированы при штабах военных округов с полным подчинением последним.

Военная контрразведка была построена на принципе независимости отделений от центра и относительной их самостоятельности в оперативно-розыскной работе. Децентрализация в данном случае была полезна тем, что каждому отделению предоставлялась возможность проявлять инициативу в борьбе со шпионажем, строить свою работу с учетом специфики конкретного региона. В то же время, отрицательной стороной независимости местных органов от центра стало отсутствие возможностей для маневра силами отделений контрразведки в рамках империи и потеря окружными штабами надежды на оперативную помощь ГУГШ и МВД при необходимости объединить усилия органов двух ведомств в провинции.

Контрразведывательные отделения сосредоточили внимание на организации борьбы с разведками преимущественно тех государств, которые граничили с территорией соответствующего военного округа. В этой борьбе главная роль отводилась негласной агентуре отделений. Пример работы Иркутского контрразведывательного отделения в 1911-1914 гг. демонстрирует зависимость успеха в противодействии заранее обозначенному противнику от умелого использования зарубежной агентуры. Между тем, именно в Сибири метод "специализации" контрразведки показал свою несостоятельность. Контрразведывательный орган штаба Иркутского округа в одиночку не мог поставить эффективный заслон всей Сибири. Для этого требовалась постоянная и широкая помощь структур МВД, но в силу иной ведомственной принадлежности контрразведывательное отделение не получало помощь в нужном объеме. Подобная ситуация складывалась по всей империи.

Конечно, борьба со шпионажем в России после создания специальных отделений в целом стала более эффективной. По результативности работы лидировали отделения штабов западных военных округов империи" На их фоне редкие успехи сибирской контрразведки выглядели малозначительными. Объясняется это, в первую очередь, более низкой степенью интенсивности (точнее — вероятно более низкой) работы иностранных разведок в Сибири и, еще более слабой координацией взаимодействия органов МВД и военной контрразведки.

Нейтрализовать разностороннюю деятельность иностранных разведок в России могли только объединенные усилия органов военного и полицейских ведомств, а не разрозненное сопротивление нескольких контрразведывательных подразделений. Вопреки усилиям высшего руководства МВД и Военного министерства в стране к 1914 г. не сложилась единая общегосударственная система борьбы со шпионажем. Широкое применение русскими властями в 1911-1914 гг. активных и превентивных (в т.ч. изменение законодательства) мер борьбы со шпионажем стало известным ограничителем масштабов деятельности иностранных разведок, но не остановили сам процесс проникновения спецслужб потенциальных противников на территорию империи.