Генри Вильсон писал в своем дневнике двадцать первого августа: «Страшно подумать и в то же время радостно, что еще до конца этой недели произойдет битва, о которой еще не слышал мир». В тот момент, когда он писал эти слова, великая битва уже началась. С двадцатого по двадцать четвертое августа весь западный фронт гремел сражением, вернее — четырьмя сражениями, известными в истории под общим названием Приграничного. Начавшись справа, в Лотарингии, где бои шли уже с четырнадцатого августа, они прокатились вдоль всей границы. Исход в Лотарингии повлиял на сражение в Арденнах, оно сказалось на битве у Самбры и Мааса (известных как битва при Шарлеруа), а Шарлеруа отразилось на Монсе.
К утру двадцатого августа 1-я армия генерала Дюбая и 2-я армия генерала де Кастельно встретились в Лотарингии с подготовленной обороной германских войск у Саребура и Моранжа и были наказаны за легкомыслие. Наступление быстро захлебнулось, натолкнувшись на тяжелую артиллерию, колючую проволоку и пулеметные гнезда.
Рассматривая тактику наступления, французский полевой устав предусматривал, что за двадцатисекундный бросок в атаку пехота успеет покрыть пятьдесят метров, пока противник изготовится к стрельбе, прицелится и выстрелит. Вся эта «гимнастика, которой мы столько занимались на маневрах», как потом горько сетовал один французский солдат, оказалась никчемной на поле боя. Чтобы открыть пулеметный огонь, немцам нужно было всего восемь секунд, а не двадцать.
Полевой устав также рассчитывал, что шрапнельные снаряды, выпущенные из 75-миллиметровых орудий, «нейтрализуют» оборону, заставив противника «пригнуться и стрелять не глядя». Но вместо этого, как предупреждал Ян Гамильтон, исходя из опыта русско-японской войны, обороняющийся, находящийся в траншеях с бруствером, не боится шрапнели и ведет огонь по атакующим через амбразуры.
Несмотря на все препятствия, оба французских генерала отдали приказ о наступлении двадцатого августа. Без поддержки артиллерийского огня их войска бросились на германские укрепленные позиции. Контратака Рупрехта, которую ему все-таки разрешил Генеральный штаб, началась в то же утро с убийственной артиллерийской подготовки, оставляя во французских боевых порядках зияющие пустоты. XX корпус Фоша армии Кастельно был на главном направлении наступления, которое приостановилось перед укреплением Моранжа.
Баварцы, чей боевой дух так не хотелось сдерживать Рупрехту, контратаковали и вклинились во французскую территорию. В ответ на возглас «Франтиреры!» немедленно начинались грабеж, расстрелы и пожары.
В старинном городке Номени, находящемся в долине Мозеля между Мецем и Нанси, двадцатого августа были расстреляны или заколоты штыками пятьдесят жителей, а оставшиеся целыми после артиллерийской подготовки дома были сожжены по приказу полковника фон Ханнапеля, командира 8-го баварского полка.
Ведя тяжелые бои по всему фронту, армия Кастельно подверглась на левом фланге упорной атаке германского отряда из гарнизона Меца. Видя, что левый фланг отходит и все резервы уже пущены в ход, Кастельно понял, что надежды на наступление рухнули, и вышел из боя. Оставалась только оборона.
Но вряд ли он сознавал, что долгом французской армии было не наступление, а оборона французской земли, как предполагал один из критиков «плана-17». Кастельно приказал общее отступление на линию обороны у Гран-Куроннё потому, что у него не оставалось другого выхода. На его правом фланге 1-я армия Дюбая еще удерживала свои позиции и, несмотря на большие потери, даже продвинулась вперед. Когда из-за отступления Кастельно ее правый фланг оказался открытым, Жоффр приказал 1-й армии также отступить, чтобы быть на одной линии с соседом. Нежелание Дюбая сдавать территорию, завоеванную в результате семидневных боев, было очень велико, и его давняя антипатия к Кастельно отнюдь не уменьшилась в результате отхода, которого «положение моей армии совсем не требовало».
Хотя французы еще не понимали этого, бойня у Моранжа задула яркое пламя наступательной доктрины. Ей пришел конец в Лотарингии, где к концу дня остались только ряды трупов, лежавших в странных позах там, где неожиданная смерть застигла солдат. Это был один из тех уроков, как заметил позднее кто-то из уцелевших, «при помощи которых Бог учит порядку королей». Сила обороны впервые проявила себя у Моранжа. Позднее она превратила войну мобильную в четырехлетнюю позиционную, поглотившую целое поколение европейского населения.
Фош, духовный отец «плана-17», человек, который учил, что «существует только один способ защиты — нападение, как только мы к нему будем готовы», видел и пережил все это. В течение четырех долгих лет бесконечного, безжалостного и бесполезного убийства воюющие стороны бились лбами о стену обороны. Фошу в конце концов удалось насладиться победой. Но потом, в следующей войне, преподанный урок оказался ложным.
Двадцать первого августа генерал де Кастельно узнал, что его сын был убит в бою. Своему штабу, который пытался выразить ему соболезнование, он после минутного молчания сказал слова, впоследствии ставшие чем-то вроде лозунга во Франции: «Будем продолжать, господа».
На следующий день грохот тяжелой артиллерии Рупрехта не умолкал. Четыре тысячи снарядов упали на Сент-Женевьев, вблизи Номени, в течение семидесятипятичасовой бомбардировки. Кастельно считал положение настолько серьезным, что подумывал об оставлении Гран-Куроннё и Нанси. «Я прибыл в Нанси 21-го, — писал потом Фош, — они хотели эвакуировать его. Я сказал, что враг находился от Нанси в пяти днях пути и что на его пути стоит XX корпус. Без сопротивления XX корпус не пропустит их!» Фош доказывал, что, имея за спиной укрепленную позицию, лучшей защитой было нападение, и добился своего. Двадцать второго августа такая возможность представилась. Между французскими укрепленными районами Ту ля и Эпиналя был естественный просвет, называемый Труэ-де-Шарм, где французы намеревались остановить немецкое продвижение. Разведка показала, что Рупрехт, наступая на Шарм, подставил французам свой фланг.
Решение о маневре Рупрехта было принято в результате еще одного долгого телефонного разговора с главным штабом. Успех германских армий левого крыла, отбросивших французов от Саребура и Моранжа, имел два результата: Рупрехт получил Железный крест сразу двух степеней, первой и второй, и возродил надежду Генерального штаба на проведение решающего сражения в Лотарингии. Возможно, в конечном счете немцы могли осуществить фронтальную атаку. Возможно также, что Туль и Эпиналь окажутся такими же уязвимыми, как и Льеж, а Молель — не большим препятствием, чем Маас. Возможно, наконец, что двум армиям левого крыла удастся прорваться через французскую укрепленную линию и во взаимодействии с правым крылом осуществить настоящие «Канны» — двойной охват. Но мнению полковника Таппена, эта перспектива очень манила Генеральный штаб. Подобно улыбке ветреной соблазнительницы, она победила многолетнюю верность правому крылу.
В то время как эта идея обсуждалась Мольтке и его советниками, позвонил генерал Крафт фон Дельмензинген, начальник штаба Рупрехта. Он хотел знать, продолжать ли наступление или остановиться. Первоначально предполагалось, что, как только армии Рупрехта остановят французское наступление и стабилизируют свой фронт, они организуют оборону и выделят все возможные силы для усиления правого крыла. Предусматривалась и другая альтернатива, известная как «вариант З», по которой намечалось наступление через Мозель, но только по прямому распоряжению Генерального штаба.
«Мы должны точно знать, как будет продолжаться операция, — требовал Крафт. — Я полагаю, что «вариант 3" действует».
«Нет, нет, — отвечал полковник Таппен, начальник оперативного отдела. — Мольтке еще не решил. Если Вы подождете V телефона минут пять, я, может быть, передам Вам желаемый приказ. — Менее чем через пять минут он ответил: — Действовать в направлении Эпиналя».
Крафт был поражен.
«В течение этих пяти минут я почувствовал, что было принято решение, чреватое самыми непредвиденными за всю войну последствиями».
«Действовать в направлении Эпиналя» означало наступление через Труэ-де-Шарм — фронтальную атаку на французские укрепленные линии, вместо того чтобы сберечь 6-ю и 7-ю армии в качестве подкрепления для правого фланга. Рупрехт атаковал согласно приказу двадцать третьего августа. Фош отбил атаку и контратаковал. В последующие дни 6-я и 7-я германские армии завязали тяжелые бои с 1-й и 2-й французскими армиями, которые поддерживала артиллерия Бельфора, Эпиналя и Туля. Но сражение происходило не только между ними.
Провал наступления в Лотарингии не обескуражил Жоффра. В контрнаступлении Рупрехта, в котором активно участвовало и германское левое крыло, он увидел удобный момент для начала своего наступления против германского центра.
Уже зная об отступлении Кастельно от Моранжа, Жоффр ночью двадцатого августа дал сигнал к наступлению в Арденнах, центральному и главному маневру «плана-17». В то же самое время, когда 3-я и 4-я армии вступили в Арденны, он приказал 5-й армии начать наступление через Самбру против «северной группы» противника, как называл главный штаб правое крыло германской армии. Он отдал этот приказ, даже получив известие от полковника Адельберта и Джона Френча о том, что бельгийцы и англичане не окажут ожидаемой поддержки. Бельгийская армия, за исключением одной дивизии у Намюра, вышла из соприкосновения с противником, а английская армия, как сообщил ее командующий, не будет готова еще в течение трех или четырех дней.
Помимо этих изменений, сражение в Лотарингии продемонстрировало серьезные ошибки в принципах ведения боя. Они были признаны еще шестнадцатого августа, когда Жоффр разослал всем командующим инструкции относительно необходимости «ожидать артиллерийской подготовки» и избегать «необдуманного попадания под огонь противника».
Тем не менее Франция придерживалась «плана-17» как единственного средства для достижения решающей победы, а он требовал наступления теперь или никогда. Единственной альтернативой было бы сразу переключиться на защиту границ, но это по самому духу для французского военного организма было невозможно.
Более того, Генеральный штаб был убежден, что у французских армий будет численное превосходство в центре. Французы не могли отделаться от теории, доминировавшей над всем планированием, что немцы в центре будут ослаблены. Исходя из этой уверенности, Жоффр и отдал приказ о всеобщем наступлении в Арденнах и на Самбре двадцать первого августа.
Местность в Арденнах не годилась для наступления. Она была покрыта лесом, холмами и медленно поднималась вверх с французской стороны. Между холмами было много оврагов, прорезанных многочисленными ручьями. Цезарь, которому потребовалось десять дней, чтобы пройти через Арденны, назвал их леса «местом, полным ужасов», с грязными дорогами и постоянными туманами. И хотя с тех пор многое изменилось — появились дороги, деревни и два или три города, а густые леса, удобные для засад, оставались.
Французские штабные офицеры неоднократно изучали эту местность до 1914 года и знали ее. Несмотря на их предупреждения, Арденны все же были выбраны местом для прорыва:
предполагалось, что здесь, в центре, сила немцев будет наименьшей, французы убедили себя в удобстве использования этой местности для боя, исходя из теории, что ее труднодоступность, как заявил Жоффр, «делает ее благоприятной для стороны, которая, как наша, слабее в тяжелой артиллерии, но сильнее в полевой». Мемуары Жоффра, несмотря на повторяющееся «я», были составлены и написаны группой военных авторов и представляют тщательную и фактически официальную точку зрения Генерального штаба, господствовавшую до и в течение 1914 года.
Двадцатого августа французский штаб, сочтя, что движение немцев через фронт является маршем к Маасу, решил, что Арденны сравнительно «свободны» от противника. Поскольку Жоффр намеревался сделать свое наступление неожиданным, он запретил производить поиск разведчиков, опасаясь, что те войдут в соприкосновение с противником до главной схватки, Французы своего добились, но их тоже ждала неожиданность.
Нижний угол Арденн вклинивается во Францию в верхней части Лотарингии, в железорудном районе Брийё, оккупированном прусской армией в 1870 году. Тогда железная руда там еще не была обнаружена, и район не входил в ту часть Лотарингии, которая была аннексирована Германией. Центром района был Лонгви, стоявший на берегу Шьера, и честь взять его была предоставлена кронпринцу, командующему германской 5-й армией.
Тридцатидвухлетний королевский отпрыск был узкогрудым, сутулым созданием с лицом лисы и совсем не походил на своих пятерых крепышей братьев, которых императрица с годичными промежутками дарила мужу. Кронпринц производил впечатление физической хрупкости и, по словам одного американского наблюдателя, «весьма заурядных умственных способностей», в отличие от своего отца. Позер, любитель внешних эффектов, он страдал от антагонизма к своей родне, обычного у старших сыновей всех королей, и выражал его также обычным способом — политическим соперничеством и мотовством. Он выставлял себя поборником наиболее агрессивного милитаристского курса, и в берлинских магазинах продавалась его фотография с надписью: «Только полагаясь на меч, мы можем добиться места под солнцем. Места, принадлежащего нам по праву, но добровольно нам не уступаемого».
Задача 5-й армии кронпринца вместе с 4-й армией герцога Вюртембергского заключалась в том, что они должны были играть роль оси правого крыла, медленно двигаясь вперед в центре, в то время как оно совершало свой охватывающий маневр, 4-я армия должна была наступать через северные Арденны на Нёфшато, а 5-я — через южные Арденны на Виртон и два французских города-крепости — Лонгви и Монмеди. Штаб кронпринца был в Тьоивиле, называемом немцами Диденхофен. Окруженный «мрачно настроенным» населением, завидуя славе тех, кто взял Льеж, и продвижению правого крыла, кронпринц и его штаб лихорадочно жаждали действий. Наконец девятнадцатого августа поступил приказ о выступлении.
Против армии принца располагалась французская 3-я армия под командованием генерала Рюффе. Единственный проповедник тяжелой артиллерии, он был известен под прозвищем «поэт пушек» за красноречивое их воспевание. Он не только ставил под сомнение всемогущество 75-миллиметровок, но даже осмелился предложить и использовать в качестве наступательного оружия самолеты и ратовал за создание военно-воздушного флота в составе 3000 самолетов.
Идея его не понравилась. «Ну, это для спорта!» — воскликнул генерал Фош в 1910 году, считая, что в военном отношении пригодность авиации «равна нулю». Но на проходивших на следующий год маневрах генерал Галлиени при помощи авиаразведки захватил полковника Главного военного совета со всем его штабом. К 1914 году Франция уже имела аэропланы в армии, а генерала Рюффе все еще считали человеком «слишком пылкого воображения». К тому же он обычно никогда не слушал штабных офицеров, указывавших, что ему делать, и нажил врагов в главном штабе еще до того, как вошел в Арденны. Штаб его находился в Вердене, а задача, поставленная перед армией, заключалась в том, чтобы отбросить противника на линию Мец — Тьонвиль и блокировать его там, возвратив в ходе наступления район Брийё. Пока он теснил бы немцев справа, от германского центра, 4-я армия генерала Лангля де Кари, должна была наступать слева. Обе французские армии прорвались бы через центр и оторвали бы германское правое крыло у самого плеча.
Генерал де Лангль, ветеран 1870 года, был оставлен в должности, несмотря на то что достиг предельного возраста — шестидесяти четырех лет — за месяц до начала войны. По виду это был энергичный, быстрый человек, похожий этим на Фоша, готовый, как и тот, если судить по фотографиям, немедленно взяться за дело.
Он действительно стремился к наступлению, был готов к нему и отказывался верить тревожным известиям. Его кавалерия в бою под Нёфшато встретила серьезное сопротивление и была вынуждена отступить. Разведка, произведенная офицером штаба на автомобиле, дала новый повод для беспокойства. Этот офицер беседовал в Арлоне с чиновником правительства Люксембурга, который встревоженно сообщил о сосредоточении германских войск в ближайшем лесу. На обратном пути автомобиль разведки был обстрелян, но в штабе 4-й армии это донесение сочли пессимистическим. Всех переполнял дух геройства, а не рассудочность. Наступил момент действий без колебаний. Только после сражения генерал де Лангль вспомнил, что не одобрял приказа Жоффра наступать, не проведя предварительной разведки.
Впоследствии он писал:
«Генеральный штаб хотел неожиданности, но с ней столкнулись мы сами».
Генерал Рюффе был более обеспокоен, чем его сосед. Он серьезнее отнесся к сообщениям бельгийских крестьян о концентрации германских войск в лесах. Когда он доложил главному штабу свою оценку сил противника, стоящих перед ним, гам на нее не обратили никакого внимания и, как он утверждал, даже не прочли его донесения.
Утром двадцать первого августа на Арденны опустился густой туман. В течение девятнадцатого и двадцатого 4-я и 5-я германские армии продвигались вперед, окапываясь. Ожидалось французское наступление, хотя и не было известно где и когда. В густом тумане французские конные патрули, высланные в разведку, «ехали словно слепые». «Армии противников, двигавшиеся через леса и холмы и видевшие только на несколько шагов вперед, наткнулись друг на друга, не понимая, кто же перед ними». Как только первые подразделения вошли в соприкосновение и командиры поняли, что начинается бой, немцы немедленно окопались. Французские же офицеры, избегавшие во время обучения войск тренировать солдат в окапывании, опасаясь, что они будут грязными, и имевшие в подразделениях всего по нескольку кирок и лопат, повели солдат в штыковую атаку. Их смели пулеметы. В некоторых местах французские 75-миллиметровки нанесли урон и немцам, которые также были застигнуты врасплох.
В первый день бои носили характер предварительных стычек, но двадцать второго нижние Арденны были охвачены настоящей битвой. В боях под Виртоном и Тинтиньи, Россиньолем и Нёфшато пушки изрыгали огонь, люди бросались друг на друга, падали раненые, росло число убитых. У Россиньоля алжирцы 3-й французской колониальной дивизии были окружены VI корпусом армии кронпринца и сражались в течение шести часов, пока от них не осталась маленькая горстка. Командир их дивизии генерал Раффанель и командир бригады генерал Рондони были убиты. В августе 1914 года среди генералов были такие же потери, как и среди солдат.
Под Виртоном французский VI корпус под командой генерала Саррэля ударил во фланг германскому корпусу, открыв огонь из 75-миллиметровых орудий.
«Потом поле боя представляло невероятную картину, — сообщал один французский офицер с ужасом. — Тысячи мертвых продолжали стоять, поддерживаемые сзади рядами тел, лежащих друг на друге по нисходящей кривой от горизонтали до угла в 60 градусов».
Французские офицеры из Сен-Сира шли в бой с белыми плюмажами на кепи и в белых перчатках, умереть в которых считалось шиком.
Кронпринц не хотел отставать от Рупрехта, о победах которого у Саребура и Моранжа стало известно. Он призвал солдат сравняться со своими товарищами «в славе и самопожертвовании».
Кронпринц перевел свой штаб в Эш в Люксембург и следил за боем по огромным картам, приколотым к стене. Всякая задержка была пыткой, телефонная связь с Кобленцем — ужасной; Генеральный штаб находился «слишком далеко»; битва была страшной, потери — огромными. Лонгви еще не взят, сообщил он, но «мы думаем, что приостановим вражеское наступление»; докладывают, что французские войска в беспорядке отступают.
Так и было. Перед самым боем взбешенный генерал Рюффе обнаружил, что три резервные дивизии общей численностью в 50 000 человек больше не являлись частью его армии. Жоффр забрал их из-за угрозы наступления Рупрехта, чтобы создать специальную «армию Лотарингии», составленную из трех этих дивизий и других четырех, взятых еще где-то.
«Армия Лотарингии» начала приобретать форму под командой генерала Монури двадцать первого августа между Верденом и Нанси, чтобы поддержать армию Кастельно и прикрыть правый фланг наступления через Арденны. Этот предпринятый в последний момент маневр, явившийся примером спасительной гибкости французской армии, сейчас дал отрицательный результат. Он уменьшил силы Рюффе, заставил бездействовать семь дивизий, когда они были так нужны.
Рюффе впоследствии утверждал, что, имей он эти 50000 человек, которым он уже отдал приказ, битва при Виртоне была бы выиграна. Гнев его не имел границ, ему было не до вежливости. Во время боя к нему прибыл офицер Генерального штаба.
Рюффе взорвался:
«Вы там, в Генеральном штабе, никогда не читаете донесений, которые мы вам посылаем. Вы знаете о враге не больше, чем устрицы... Скажите главнокомандующему, что его операции спланированы хуже, чем в 1870 году, — он ничего не видит, во всем полная некомпетентность».
Подобные слова на Олимпе успехом не пользуются, тем более что Жоффр и его второстепенные божества намеревались свалить все неудачи на некомпетентность командиров, солдат и на Рюффе в том числе.
В тот же самый день, двадцать второго августа, генерал де Лангль переживал самый волнующий момент. Он ждал сообщений с фронта. Привязав себя «с болью» к штабу в Стенне на Маасе, в тридцати километрах от Седана, он получал донесения одно хуже другого.
К концу дня стало известно об ужасных потерях, понесенных колониальным корпусом. Еще один корпус из-за неправильных действий его командира, как полагал де Лангль, отступал, ставя в тяжелое положение соседей.
«Серьезная обстановка у Тинтиньи; все силы брошены, но нет ощутимых результатов», — доносил он Жоффру, добавляя, что тяжелые потери и дезорганизация сделали невозможным выполнение приказов на 23 августа.
Жоффр же просто не верил всему этому. С откровенным самодовольством он сообщал Мессими даже после получения донесения де Лангля, что армии были нацелены туда, «где противник наиболее уязвим и где мы имеем численное превосходство». Генеральный штаб сделал свою работу. Теперь была очередь за войсками и их командирами, «которые должны были воспользоваться этим преимуществом». Это же он повторил и де Ланглю, присовокупив, что перед его армией всего три корпуса противника и он должен возобновить наступление.
На деле же французские армии в Арденнах не имели никаких преимуществ, даже наоборот. Армия кронпринца включала, помимо трех корпусов, обнаруженных французами, два резервных корпуса с теми же номерами, что и действующие, так же было и в 8-й армии герцога Вюртенбергского. Вместе они насчитывали гораздо больше солдат и орудий, чем французские 3-я и 4-я армии.
Сражение продолжалось и в течение двадцать третьего августа, но к концу дня уже стало понятно, что французская стрела сломалась, не пронзив цели. В конечном счете противник оказался не таким уж уязвимым в Арденнах. Несмотря на огромную силу правого фланга, центр отнюдь не был слабым. Французы не смогли «разрезать противника пополам».
Обе французские армии в Арденнах отступали, 3-я к Вердену, а 4-я к Стене и Седану. Железорудный район Брийё не был возвращен и еще четыре года поставлял немцам вооружение, без которого германская армия не могла бы сражаться.
Однако вечером двадцать третьего августа Жоффр еще не осознавал всех размеров поражения в Арденнах. Наступление «временно приостановилось, — телеграфировал он Мессими, — но я предприму все усилия, чтобы возобновить его».
Армия кронпринца в тот день обошла Лонгви, оставив крепость осадным войскам, и в соответствии с приказом намеревалась сбить французскую 3-ю армию с позиций под Верденом. Принц, которого только месяц назад отец предупредил, чтобы он подчинялся начальнику штаба во всем и «поступал так, как он тебе скажет», был «глубоко тронут» в день триумфа, когда получил телеграмму от «папы Вильгельма» с извещением о награждении. Как и Рупрехт, он удостоился Железного креста 1-й и 2-й степени. Телеграмма была пущена по рукам, чтобы все члены штаба могли прочитать ее. Вскоре сам принц, одетый в «белоснежный мундир», как позднее написал один из его почитателей, будет расхаживать между двумя шеренгами солдат, раздавая Железные кресты из корзинки, которую держал адъютант. В тот день, сообщал представитель союзного австрийского командования, избежать получения Железного креста 2-й степени можно было, только совершив самоубийство. Сегодня «герой Лонгви», как его вскоре стали называть, завоевал славу, равную славе Рупрехта, и если среди ликования тень Шлиффена ворчала по поводу «обычных фронтальных успехов» без применения обходов и общего уничтожения или презрительно ссылалась на «погоню за медалями», никто ее не слышал.
Тем временем на Самбре 5-я армия Ланрезака получила приказ наступать через реку, «опираясь на крепость Намюр», пройти левым флангом у Шарлеруа и сломить «северную группу» врага. Один корпус 5-й армии должен был удерживать угол между сливающимися реками, чтобы прикрыть линию Мааса от немецкого наступления с востока. Хотя Жоффр не имел полномочий командовать англичанами, его приказ требовал от Френча «взаимодействовать в этой операции», наступая в «общем направлении на Суаньй», то есть через канал Монса. Канал являлся продолжением Самбры, по нему через Шельду суда шли в Ла-Манш. Он входил в состав водного пути, создаваемого Самброй от Намюра до Шарлеруа, и далее доходя до Шельды, как раз поперек направления движения германского правого крыла.
В соответствии с графиком армия фон Клюка должна была достичь водного рубежа к двадцать третьему августа, тогда как армии Бюлова следовало, по пути атаковав Намюр, выйти на рубеж раньше и форсировать его к этому времени.
По графику англичан, составленному в соответствии с приказами Джона френча, британские экспедиционные силы также должны были выйти к каналу двадцать третьего. Ни одна из армий еще не знала об этом совпадении. Передовые отряды английских колонн по расписанию выходили на линию канала раньше — двадцать второго.
Двадцать первого, в тот день, когда Ланрезаку было приказано пересечь Самбру, английские войска, которые, как планировалось, «будут взаимодействовать», отставали от французов на день пути. Но обеим армиям из-за опоздания англичан и плохой связи, явившейся результатом антипатии между командующими, пришлось вести два различных сражения, у Шарлеруа и у Монса, хотя их штабы находились всего в пятидесяти километрах друг от друга.
Наступательная доктрина уже была мертва в сердце Ланрезака. Он не мог видеть полной картины, такой ясной теперь — движения трех германских армий к его фронту, но чувствовал их присутствие. 3-я армия Хаузена шла на него с востока, 2-я армия Бюлова — с севера, и 1-я армия Клюка наступала на английскую армию слева от него. Ланрезак не знал их названий или номеров, но чувствовал, что они были близко. Он догадывался или сделал вывод из донесений разведки, что на него шла сила больше той, с которой он мог справиться. Его оценка расходилась с оценкой генштаба.
Ланрезаку и Генеральному штабу одни и те же сообщения о германской силе к западу от Мааса представлялись по-разному. Генеральный штаб видел слабый германский центр в Арденнах, а Ланрезак — громадный вал, прямо на пути которого была 5-я армия. Генеральный штаб оценивал количество германских войск к западу от Мааса в 17 или 18 дивизий. Против них, как он считал, 13 дивизий Ланрезака, резервная группа из двух дивизий, 5 английских дивизий и одна бельгийская у Намюра, всего 21 дивизия, что, по мнению штаба, давало значительное численное преимущество.
По плану Жоффра эти силы должны были удерживать немцев за Самброй, пока французские 3-я и 4-я армии не прорвут германский центр в Арденнах, а затем все вместе они должны были наступать на север и выбросить немцев из Бельгии.
Штаб англичан, которым фактически руководил Вильсон, согласился с оценкой французского Генерального штаба. В своем дневнике двадцатого августа Вильсон записал те же цифры — 17 или 18 германских дивизий к западу от Мааса — и с радостью сделал вывод: «Чем больше, тем лучше, так как это ослабит их центр». А в Англии, далеко от фронта, лорда Китченера мучили беспокойство и плохие предчувствия. Девятнадцатого августа он телеграфировал Джону Френчу, что движение немцев к северу и западу от Мааса, о котором он его предупреждал, «развивается вполне определенно». Он просил держать его в курсе всех событий и на следующий день опять повторил эту просьбу.
На самом же деле в этот момент силы немцев были равны 30 дивизиям: 7 полевых и 5 резервных корпусов, 5 кавалерийских дивизий и другие части. Армия фон Хаузена, еще не пересекшая Маас к этому времени, входила в состав правого крыла, она имела еще 4 корпуса, или 8 дивизий. Во время «Приграничного сражения» германское численное превосходство было полтора к одному, теперь же силы правого крыла превосходили силы союзников вдвое.
Вся эта мощь нацеливалась на армию Ланрезака, и он знал это. Он считал после той памятной встречи с их командующим, что англичане не были готовы и на них нельзя положиться. Он знал, что бельгийская оборона под Намюром разваливалась. Один из новых корпусов, приданных ему после недавнего обмена частями, должен был удерживать его левый фланг к западу от Шарлеруа, но двадцать первого августа он еще не вышел на свои позиции. Если бы Ланрезак начал наступление через Самбру, как ему предписывалось, то, по его мнению, немцы обошли бы его слева, и тогда перед ними открывался свободный путь на Париж. Итак, тот принцип, которому он учил в Сен-Сире и в Высшей школе, принцип французской армии «атаковать врага, где бы его ни встретили», был уничтожен.
Ланрезак колебался. Он писал Жоффру, что, если он предпримет наступление к северу от Самбры, «5-й армии придется вести сражение в одиночку», так как англичане еще не будут готовы действовать совместно. Если же они должны наступать одновременно, то 5-й армии придется ждать до двадцать третьего, а то и до двадцать четвертого. Жоффр ответил:
«Я оставляю право определять сроки наступления за Вами».
Противник, однако, не был столь сговорчив.
Отряды армии Бюлова, главные силы которой уже атаковали Намюр, двадцать первого августа форсировали Самбру в двух местах между Намюром и Шарлеруа. Ланрезак отдал приказ: пока наступление откладывается из-за «ожидания соседних армий», войска должны препятствовать всем попыткам немцев форсировать реку.
Из-за того что французы не умели строить оборону, чему их даже не учили, Х корпус, удерживавший этот сектор, не окопался, не поставил проволочных заграждений и вообще никак не организовал оборону южного берега, а намеревался просто броситься в контратаку даже без артиллерийской подготовки. После острого столкновения французы были отброшены назад, и к ночи противник занял деревню Талин и еще одну деревню на южном берегу реки.
Сквозь трескотню винтовочных выстрелов и грохот разрывающихся снарядов послышался более глубокий звук, как будто где-то далеко начали колотить в огромный барабан: германские осадные орудия начали бомбардировку фортов Намюра.
Привезенные из-под Льежа 420-миллиметровые и 305-миллиметровые орудия установили на цементных площадках, и они начали засыпать снарядами вторую бельгийскую крепость. Снаряды летели «с долгим воющим звуком», — писала англичанка, возглавлявшая английский добровольческий санитарный корпус в Намюре. Казалось, что они падали точно туда, где находились свидетели.
Город стал неузнаваем за два дня ужасных разрушений, страдая от смерти, сыпавшейся с неба. Повторилось то же самое, что было в Льеже: горькие газы от разрывов снарядов, бетон, осыпавшийся как штукатурка, сходящие с ума люди в подземных казематах фортов. Отрезанные от остальной бельгийской армии, войска гарнизона и 4-я дивизия чувствовали себя покинутыми.
Дюрю, тот самый офицер связи Ланрезака в Намюре, вернулся в штаб 5-й армии убежденным, что, если защитники крепости не получат французскую помощь, форты не продержатся и дня.
«Они должны увидеть французские войска, идущие с развернутым знаменем и с оркестром. Оркестр должен быть обязательно», — настаивал он.
Три французских батальона — целый полк, 3000 человек — были посланы в Намюр той же ночью и присоединились к осажденным на следующее утро. Теперь их было 37 000, а с германской стороны с двадцать первого по двадцать четвертое августа участвовало в осаде от 107 000 до 153 000 человек при 400 — 500 артиллерийских орудиях.
Вечером двадцать первого августа Френч сообщал Китченеру, что, по его мнению, до двадцать четвертого не произойдет ничего серьезного.
«Я полагаю, что хорошо знаю ситуацию, и считаю ее благоприятной для нас», — писал он.
Однако он не знал ее так хорошо, как ему казалось. На следующий день, когда английские войска шагали по дороге на Монс «в общем направлении на Суаньи», кавалерийская разведка сообщила о германском корпусе, также двигавшемся по дороге Монс —
Брюссель на Суаньи. Похоже, что противник решил не дожидаться назначенного Френчем срока — двадцать четвертое августа.
Еще более тревожные сведения были доставлены английским летчиком, который обнаружил на западе другой германский корпус, имевший целью обойти англичан слева. Над англичанами нависла ясная угроза, очевидная пока лишь только их разведке. Обход, о котором столько говорил Китченер, перестал быть теорией, а превратился в движущиеся колонны живых людей.
Офицеры штаба, находившиеся под влиянием Генри Вильсона, не придали этому значения. Принявшие при его посредстве французскую стратегию, они не более французского Генерального штаба были склонны беспокоиться из-за германского правого крыла.
«Сведения, которые вы получили и передали для главнокомандующего, являются несколько преувеличенными», — заявили они разведчикам и оставили расположение без изменений.
Англичане чувствовали, что идут по местам былых триумфов. В пятнадцати километрах к югу от Монса они прошли через Мальплакё на границе между Францией и Бельгией и видели стоящий у дороги монумент в честь победы герцога Мальборо над Людовиком XIV, воспетой во французской народной песне. Впереди, между Монсом и Брюсселем, лежало Ватерлоо. Возвращение на это победное поле почти в день сотой годовщины знаменитой битвы вселяло в англичан уверенность.
В то время как головные части их колонн приближались двадцать второго к Монсу, кавалерийский патруль в составе полуэскадрона, разведывавший дорогу к северу от канала, заметил четырех всадников. Их форма была незнакомой. В следующий момент, увидев англичан, все четверо остановились. Наступила минутная пауза, и те и другие поняли, что перед ними враги. Германские уланы повернули и бросились назад к своему эскадрону, англичане начали преследование и настигли их на улицах Суаньи. В короткой схватке уланы «запутались в своих длинных пиках и вынуждены были бросить их», англичане убили троих или четверых и вернулись победителями. Капитан Хорнби, командир эскадрона, был награжден орденом как «первый английский офицер, убивший немца кавалерийской саблей нового образца». Война началась по всем правилам и обещала самые ободряющие результаты.
После первого столкновения с врагом на дороге в Суаньи, как и ожидалось, штаб не увидел причин изменять оценку сил противника или его положения. Силы немцев, противостоящие англичанам, Вильсон оценил, возможно, в два корпуса и одну кавалерийскую дивизию, которые были слабее или, по крайней мере, равны двум корпусам и кавалерийской дивизии английских экспедиционных сил. Настойчивость Вильсона, его хорошее настроение, признанное знание местности и французов были более убедительными, чем доклады офицеров разведки. Особенно если учитывать традицию оперативного отдела принижать их оценки, ибо разведка всегда предполагает худшее.
Смерть сэра Джеймса Грирсона, который среди англичан был самым лучшим знатоком германской военной теории и практики, лишила теории Вильсона, повторявшего идеи французского Генерального штаба, оппонента, что и придало им больше убедительности. Сражение следующего дня ожидалось с уверенностью, разделяемой офицерами штаба и командирами корпусов, что вряд ли можно было сказать о сэре Джоне Френче.
Его настроение все еще было мрачным, а колебания почти такими же, как у Ланрезака. Двадцать первого августа в штаб приехал генерал Смит-Дорриен, только что прибывший но Францию, чтобы заменить Грирсона. Ему было приказано «дать бой на линии канала Кондё». Когда же он спросил, означало это наступление или оборону, то услышал: «Подчиняйтесь приказам».
Главное, что волновало Френча, — это отсутствие информации о планах Ланрезака относительно сражения на его правом фланге и опасения разрыва, открывавшегося между ними. Двадцать второго Френч в автомобиле отправился к своему неприятному соседу, чтобы посовещаться с ним. Но по пути узнал, что Ланрезак выехал вперед, в штаб корпуса в Метте, где в это время корпус вел активный бой. Он вернулся обратно, так и не встретившись с французом. По прибытии в штаб он узнал приятную новость: 4-я дивизия, оставленная с самого начала в Англии, прибыла во Францию и уже была на марше, чтобы соединиться с основными силами. Сгущающаяся тень неизвестного германского наступления через Бельгию и отход бельгийской армии к Антверпену заставили Китченера послать эту дивизию.
Генерал фон Клюк более, чем англичане, был удивлен кавалерийской стычкой на дороге в Суаньи. До этого момента — настолько эффективными были французские и английские меры предосторожности — он не знал, что перед ним были англичане. О том, что высадка состоялась, он прочел в бельгийской газете, опубликовавшей официальное коммюнике, извещавшее Китченера о благополучном прибытии британских экспедиционных сил «на землю Франции». Это объявление, сделанное двадцатого августа, было единственным, из которого сама Англия, весь мир и противник узнали о высадке войск. Клюк все еще думал, что они высадились в Остенде, Дюнкерке и Кале. Ему хотелось так думать, поскольку его намерением было «атаковать и рассеять» англичан вместе с бельгийцами до встречи с французами.
Теперь ему приходилось беспокоиться о возможном выступлении бельгийцев из Антверпена у него в тылу и вероятном нападении на его фланг англичан, тайно развертывавшихся, как он думал, где-то справа от него в Бельгии. Он все время пытался продвинуть свою армию на запад, чтобы найти англичан. Но Бюлов постоянно заставлял его удерживать ровный фронт. Клюк протестовал. Бюлов настаивал.
«Иначе, — говорил он, — 1-я армия уйдет слишком далеко вперед и не сможет поддержать 2-ю армию».
Обнаружив англичан прямо перед собой, Клюк снова попытался двинуться на запад, чтобы отыскать фланг противника. Когда Бюлов вновь помешал ему, Клюк обратился с яростным протестом в Генеральный штаб.
Представление Генерального штаба о местонахождении британских войск было еще более туманным, чем мнение союзников о положении германского правого крыла. «Мы полагаем, что никакой серьезной высадки не имело места», — ответил штаб и отклонил предложение Клюка.
Лишенный возможности обойти противника и обреченный на фронтальную атаку, Клюк в гневе рванулся к Монсу. Двадцать третьего августа он приказал пересечь канал, занять территорию к югу от него и оттеснить противника назад к Мобежу, отрезав его отступление с запада.
В тот день Бюлову досталось столько же хлопот с Хаузеном, находившимся слева, что и с Клюком справа. Если Клюк рвался вперед, то Хаузен любил отставать.
Имея на другом берегу Самбры передовые части своей армии, действовавшие против Х корпуса Ланрезака, Бюлов рассчитывал провести совместное большое наступление силами своей и армии Хаузена и уничтожить противника. Но к двадцать втором Хаузен еще не был готов. Бюлов сердито жаловался на «недостаточное взаимодействие» со стороны своего соседа. Хаузен же не менее сердито жаловался на постоянные требования Бюлова о помощи.
Решив больше не ждать, Бюлов бросил три корпуса в отчаянную атаку вдоль линии Самбры.
В течение этого и последующего дней армии Бюлова и Ланрезака сцепились в схватке, известной под названием «битвы у Шарлеруа». Армия Хаузена вступила в действие в конце первого дня. Это были те самые два дня, когда французские 3-я и 4-я армии пытались противостоять катастрофе, ведя бой в тумане в лесистых Арденнах.
Ланрезак находился в Метте, стремясь руководить боем, но его деятельность состояла в основном в беспокойном ожидании донесений от командиров дивизий и корпусов. Они, в свою очередь, едва могли определить положение своих частей, либо попавших под сильный огонь, либо ведущих уличный бой, либо выходящих из боя измотанными, с тяжелыми потерями.
Живое донесение достигло Метте раньше письменного. На площадь, которую беспокойно мерил шагами Ланрезак, не усидевший со своим штабом в доме, въехал автомобиль с раненым офицером. В нем узнали генерала Боэ, командира одной из дивизий Х корпуса.
Бледный, с глазами, полными трагедии, он прошептал с трудом Эли д'Уасселю:
«Скажите ему... скажите генералу... мы держались... как только могли».
III корпус, находившийся перед Шарлеруа, слева от Х корпуса, сообщал об «ужасных потерях». В течение дня немцы овладели городом, расположенным по обеим сторонам реки, и теперь французы отчаянно пытались выбить их. Когда немцы пошли в атаку плотными рядами — таков был их обычай, пока французы не отучили их, — они стали хорошей мишенью для семидесятипяток. Но орудия, которые могли производить до 15 выстрелов в минуту, не имели достаточно снарядов, и поэтому скорость стрельбы не превышала 2,25 выстрела. В Шарлеруа гурки из двух алжирских дивизий, записавшиеся в их состав добровольно, сражались так же отважно, как и их отцы при Осдане. Один батальон атаковал германскую батарею, заколол штыками расчеты и возвратился, имея всего лишь двух человек ранеными из 1030.
Французы были либо деморализованы, либо взбешены огнем артиллерии противника, до которой не могли добраться. Они испытывали беспомощную ярость перед немецкими аэропланами, выполнявшими роль артиллерийских наблюдателей, чей полет над французскими позициями обязательно сопровождался новым дождем снарядов.
К вечеру Ланрезаку пришлось доложить: Х корпус «вынужден отойти», понеся «тяжелые потери»; III корпус «ведет тяжелый бой»; «большие потери» в офицерах; XVIII корпус на левом фланге цел, но кавалерийский корпус генерала Сордё, находящийся на самом краю левого фланга, «сильно измотан» и также отошел, оставляя промежуток между 5-й армией и англичанами. Оказалось, что промежуток этот был равен пятнадцати километрам, что было вполне достаточно для прохода вражеского корпуса. Положение Ланрезака было настолько острым, что заставило его обратиться письменно к Френчу с просьбой, чтобы тот атаковал правый фланг фон Бюлова и тем самым ослабил нажим противника на французов. Сэр Джон ответил, что не сможет выполнить этой просьбы, но обещал удерживать канал Монс в течение двадцати четырех часов.
В течение ночи, положение Ланрезака еще более усложнилось, Хаузен привел на Маас четыре свежих корпуса и триста сорок пушек. Ночью он атаковал и получил плацдарм за рекой, который контратаковал I корпус д'Эспри, чьей задачей было удерживать Маас вдоль правого фланга Ланрезака. Это был единственный в 5-й армии корпус, укрепивший свои позиции траншеями.
Намерение Хаузена в соответствии с приказом главного штаба заключалось в наступлении на юго-запад в направлении Живё, где он собирался выйти в тыл армии Ланрезака, чтобы зажать ее между своими войсками и армией Бюлова и уничтожить. Однако Бюлов, части которого в этом секторе понесли такие же большие потери, как и французы, хотел провести массированное и окончательное наступление. Он приказал Хаузену атаковать прямо на запад в направлении Метте, где находились главные силы 5-й армии, вместо юго-западного направления, по которому эта армия отступала. Хаузен подчинился, но это было ошибкой. Весь день двадцать третьего августа он потратил на фронтальную атаку твердо удерживаемых позиций корпуса д'Эспри, оставив свободной ту лазейку, через которую ускользнула возможность осуществить уничтожение 5-й армии.
Весь жаркий день двадцать третьего августа летнее небо было запятнано грязно-черными клубами разрывов снарядов. Французы немедленно окрестили их «мармитами», так называется чугунный суповой горшок, являющийся неотъемлемой частью любой французской кухни. «Мармиты падали дождем», — вот все, что запомнил за целый день один усталый французский солдат.
В некоторых местах французы еще атаковали, пытаясь отбросить немцев за Самбру, в других — удерживали позиции, в третьих — в беспорядке отступали.
Дороги были забиты длинными колоннами бельгийских беженцев, покрытых пылью, нагруженных детьми и узлами. Они толкали тележки, тупо, устало и бесконечно двигаясь без всякой цели, лишь бы только уйти подальше от этого ужасного пушечного рева на севере.
Колонны беженцев проходили через Филипвиль, в двадцати милях от Шарлеруа, где в тот день был штаб Ланрезака. Стоя на площади, широко расставив ноги в красных штанах, сцепив за спиной руки, Ланрезак молча следил за ними. На фоне черного мундира его смуглое лицо казалось почти бледным, когда-то полные щеки впали. «Крайнее беспокойство терзало» его. Враг давил со всех сторон. От Генерального штаба не поступало никаких указаний, лишь был прислан запрос о мнении относительно сложившейся ситуации. Ланрезак просто физически ощущал разрыв в фронте, оставленный в результате отступления кавалерии Сордё.
В полдень пришло известие, предвиденное, но все же невероятное: 4-я бельгийская дивизия эвакуирует Намюр. Город на слиянии Самбры и Мааса, форты на холмах за ним — все это скоро окажется в руках Бюлова. От генерала де Лангля де Кари, командующего 4-й армией, которому Ланрезак этим утром направил письмо с просьбой усилить сектор, где смыкались их армии, ответа все еще не было.
Штаб Ланрезака уговаривал своего командира разрешить контратаку корпусу д'Эспри, тот обнаружил блестящую возможность: преследуя отступавший Х корпус, немцы подставили ему свой фланг. Другие настаивали на контратаке на краю левого фланга силами XVIII корпуса, чтобы облегчить положение англичан, выдерживавших весь тот день у Монса натиск всей армии фон Клюка. К неудовольствию сторонников наступления, Ланрезак отказался. Он продолжал молчать, не отдавая никаких распоряжений, ждал. В споре, который потом его критики и сторонники вели несколько лет по поводу битвы у Шарлеруа, каждый гадал, что же происходило в душе генерала Ланрезака в тот день. Одним он казался как бы завороженным, парализованным, другим — человеком, трезво взвешивающим шансы в неясной и опасной ситуации. Оставшись без руководства главного штаба, он должен был принять собственное решение.
Вечером произошло решающее событие дня. Войска армии Хаузена расширили плацдарм на Маасе у Онё к югу от Динана. Д'Эспри немедленно направил туда бригаду под командой генерала Манжина, чтобы ликвидировать опасность, угрожавшую 5-й армии с тыла. В то же самое время пришло известие от генерала де Лангля.
Хуже быть не могло; 4-я армия не только не имела успеха в Арденнах, как гласило полученное ранее сообщение из главного штаба, но ей пришлось отступить, оставив неприкрытым участок Мааса между Седаном и правым флангом Ланрезака. Присутствие саксонцев Хаузена в Онё теперь уже выглядело серьезнее.
Ланрезак полагал, что эти силы были авангардом армии, а отступление де Лангля даст ему свободу действий, поэтому его надо было отбросить немедленно назад, иначе он усилится. Он еще не знал, что позднее бригада генерала Манжина в блестящей рукопашной выбьет саксонцев из Онё.
В довершение ко всему поступило известие, что III корпус, находившийся перед Шарлеруа, был атакован, выбит с позиций и теперь откатывался назад. Офицер Дюрю прибыл с сообщением, что немцы захватили северные форты Намюра и вошли в город. Ланрезак вернулся в штаб и «получил подтверждение, что 4-я армия, отступавшая с самого утра, оставляет правый фланг 5-й армии совершенно неприкрытым».
Опасность, возникшая на правом фланге, казалась Ланрезаку «особенно острой».
Чтобы спасти Францию от второго Седана, необходимо было спасти 5-ю армию от уничтожения. Теперь ему было ясно, что французские армии отступали по всему фронту от Вогез до Самбры. Пока армии существовали, поражение не было неизбежным, как при Седане, борьба еще могла продолжаться. Но если 5-я армия будет уничтожена, весь фронт развалится и последует полное поражение. Контрнаступление, каким бы быстрым и решительным оно ни было, не могло спасти положения в целом.
Наконец Ланрезак заговорил. Он отдал приказ об общем отступлении. Он знал, что его сочтут паникером, которого следует отстранить от командования, что, кстати, и случилось потом. Он вспоминал, что сказал одному из своих офицеров:
«Нас побили, но это зло еще можно исправить. Пока живет 5-я армия, Франция не потеряна». Эта фраза напоминает строку из мемуаров, но, возможно, он и произнес ее. В трагические моменты звучат выспренние слова, особенно на французском языке.
Ланрезак принял свое решение, не проконсультировавшись с главнокомандующим, и знал, что тот не одобрит его.
«Противник угрожает моему правому флангу на Маасе, — доносил он. — Онё занят, Живё — под угрозой, Намюр сдан».
Из-за сложившегося положения и «задержки 4-й армии» он приказал 5-й армии отступить. С этим донесением умерли последние надежды Франции победить давнего врага в короткой войне. Последнее французское наступление провалилось.
Жоффр действительно был недоволен, но сказал об этом не и ту ночь. В туманную воскресную ночь двадцать третьего августа, когда рушился весь французский план, когда никто не знал, что же происходит в различных секторах, когда призрак Седана стоял не только перед Ланрезаком, но и перед другими, Генеральный штаб ничего не сказал по поводу отступления 5-й армии. Это случилось позднее, когда ему нужен был «козел отпущения» для оправдания провала «плана-17». В тот час, когда Ланрезак принял свое решение, никто в главном штабе не сказал, что ему только «казалось», будто противник угрожал его правому флангу, как утверждали это после войны.
С самого раннего утра англичане, находившиеся на левом крае, вели дуэль с армией фон Клюка через двадцатиметровый канал Монс. Августовское солнце, проглянувшее через туман и дождь, обещало жаркий день. Звонили церковные колокола, как и каждое воскресенье, жители деревень шли к утренней мессе в своих воскресных костюмах.
Канал, окруженный железнодорожными ветками и промышленными дворами, был грязным от копоти, распространял запах сбрасываемых химических отходов. Среди небольших огородов, лужков и садов везде торчали похожие на остроконечные шапки серые пики терриконов, придавая пейзажу фантастический, необычный вид. Война казалась здесь незаметной.
Англичане заняли позиции по обеим сторонам Монса, II корпус под командованием генерала Смит-Дорриена растянулся на двадцатипятикилометровом фронте вдоль канала между Монсом и Кондё и на выступе к востоку от Монса, где канал делает петлю шириной приблизительно в три километра и глубиной в два с небольшим.
Находящийся справа от II корпуса, I корпус генерала Хейга держал фронт по диагонали между Монсом и левым крылом армии Ланрезака. Кавалерийская дивизия генерала Алленби, который впоследствии взял Иерусалим, находилась в резерве. Напротив Хейга проходил стык между армиями Клюка и Бюлова. Клюк все время придерживался западного направления, и поэтому корпус Хейга не подвергся нападению двадцать третьего августа в сражении, которое потом вошло в историю под названием «битвы на Монсе».
Штаб Джона Френча находился в Ле-Като, в пятидесяти километрах южнее Монса. Свои пять дивизий Френч разместил на фронте в сорок километров, тогда как тринадцать дивизий Ланрезака занимали восемьдесят километров. Обеспокоенный донесением своей воздушной и кавалерийской разведки, неуверенный в соседе, недовольный изломанной линией фронта, которая давала противнику разнообразные возможности, Френч так же не хотел начинать наступление, как и Ланрезак.
В ночь перед сражением он собрал старших штабных офицеров обоих корпусов и кавалерийской дивизии в Ле-Като и сообщил им, что «из-за отступления французской 5-й армии» английское наступление не состоится. За исключением Х корпуса, не соприкасавшегося с англичанами, 5-я армия еще не отступала, но Френчу нужно было свалить на кого-нибудь вину.
Те же самые «товарищеские» чувства заставили генерала Ланрезака днем раньше свалить вину за свое неудавшееся наступление на англичан, которые не появились на своей позиции. Поскольку тогда Ланрезак приказал своему корпусу удерживать линию вдоль Самбры вместо наступления через нее, Френч отдал приказ удерживать канал. Несмотря на Генри Вильсона, все еще мечтавшего о великом наступлении на север, чтобы выбросить немцев из Бельгии, командиры узнали о возможности совсем другого маневра. Генерал Смит-Дорриен приказал в два тридцать утра приготовить мосты через канал к взрыву. Это было разумной предосторожностью, не учитывавшейся французами и явившейся причиной ужасных французских потерь в августе 1914 года. За пять минут до начала боя Смит-Дорриен отдал еще один приказ, предписывавший командирам уничтожить мосты по своему усмотрению «в том случае, если отступление будет необходимо».
В шесть часов утра, когда Джон Френч отдал свои, или своего штаба, последние указания командирам корпусов, оценка сил противника, с которым им предстояло столкнуться, была все той же: один, по крайней мере два корпуса и кавалерия. На самом же деле в этот момент фон Клюк имел четыре корпуса и три кавалерийские дивизии, то есть 160 000 человек при 600 орудиях стояли против английских экспедиционных сил, насчитывавших 70 000 человек и 300 .орудий. Один из резервных корпусов Клюка находился на подходе на расстоянии одного дня пути, а второй закрывал Антверпен.
В девять часов утра германские пушки открыли огонь по английским позициям. Первая атака была направлена на выступ, образуемый изгибом канала. Главной целью атаки был мост у Ними в крайней северной точке выступа. Наступая плотным строем, немцы явились «наиболее удобной мишенью» для английских стрелков, хорошо окопавшихся и открывших такой частый и меткий огонь, что немцы приняли его за пулеметный. После того как несколько волн атакующих были отбиты, немцы подтянули подкрепления и опять начали атаку все в тех же плотных боевых порядках. Получившие приказ «упорно сопротивляться», англичане продолжали вести огонь, несмотря на многочисленных раненых.
С десяти тридцати бой перекинулся на прямой отрезок канала, расположенный к западу, где немцы начали вводить в сражение батареи сначала III, а затем и IV корпуса.
К трем часам дня после непрерывного шестичасового боя англичане больше не могли противостоять на выступе нажиму противника. Взорвав мост в Ними, они отступили на подготовленную вторую линию обороны в трех или пяти километрах от первой. Сдача выступа поставила в затруднительное положение войска, удерживавшие прямой участок канала, и они тоже начали отходить примерно в пять часов вечера. В Жеманне, где изгиб переходит в прямую часть канала, и у Мариетта, и трех километрах к западу, положение неожиданно осложнилось, когда было обнаружено, что мосты взорвать нельзя из-за отсутствия запалов.
Бросок немцев через канал в самый разгар отхода мог превратить планомерное отступление в бегство и даже иметь результатом прорыв. Капитан корпуса королевских инженеров
Райт бросился под мост у Мариетта и, цепляясь руками за фермы, попытался вставить запалы. В Жеманне такую же попытку предприняли капрал и рядовой, работая под непрерывным огнем в течение полутора часов. Они сумели взорвать мост, и оба получили по ордену, но капитану Райту, уже раненному, предпринявшему вторую попытку, этого сделать не удалось. Он тоже получил крест Виктории, а три недели спустя был убит на Эне.
В течение всего вечера части выходили из боя под непрерывным обстрелом. Один полк прикрывал отход другого до тех пор, пока все не достигли второй линии обороны. Немцы, понесшие в течение дня не меньшие потери, не предпринимали серьезных попыток форсирования по уцелевшим мостам и не преследовали отступавших. Наоборот, в сумерках англичане слышали сигналы трубы «Прекратить огонь!», потом традиционное вечернее пение, и над каналом воцарилась тишина.
К счастью для англичан, Клюк не воспользовался своим более чем двойным преимуществом. Из-за приказов Бюлова, задерживавших его, Клюку не удалось обнаружить фланг противника и обойти его, поэтому он атаковал англичан в лоб своими двумя корпусами, III и IV, и понес тяжелые потери, являющиеся результатом фронтальной атаки. Один германский капитан из III корпуса обнаружил, что является единственным оставшимся в роте офицером и единственным командиром роты во всем батальоне. «Вы — моя единственная опора, — причитал майор. — Батальон разбит, мой гордый, замечательный батальон», полк «расстрелян», осталась «горстка».
Командир полка, который, как и большинство, мог судить о ходе боя только по тому, что происходило с его частью, провел беспокойную ночь.
«Если бы англичане имели хоть малейшее представление о нашем состоянии и надумали контратаковать, они бы просто задавили нас», — сказал он наутро.
Ни один из фланговых корпусов фон Клюка, II на правом фланге и IX на левом, не участвовал в бою. Как и вся 1-я армия, они прошли двести сорок километров за одиннадцать дней и растянулись по дорогам на несколько часов марша к тылу от обоих центральных корпусов. Если бы все атаковали двадцать третьего августа одновременно, результат мог быть совсем иной.
Днем фон Клюк, поняв свою ошибку, приказал корпусам в центре удерживать англичан до тех пор, пока не подтянутся отставшие, чтобы осуществить обход и завершить его общим уничтожением противника. Но до того, как это случилось, англичанам пришлось решительно изменить планы.
Генри Вильсон все еще мысленно наступал со средневековым блеском по «плану-17», не зная, что в изменившейся ситуации этот план уже был не нужен. Подобно Жоффру, настаивавшему на наступлении даже спустя шесть часов после получения донесения де Лангля о катастрофе в Арденнах, Вильсон уже после оставления позиций у канала и на следующий день стремился к наступлению. Он сделал «тщательные подсчеты» и пришел к выводу, что «перед нами только один корпус и одна кавалерийская дивизия, в крайнем случае два корпуса». Он «убедил» Френча и Мэррея, что это было так, «в результате чего мне поручили составить приказ на наступление на следующий день». В восемь часов вечера, когда он только что закончил эту работу, поступившая от Жоффра телеграмма свела ее на нет. В ней Жоффр сообщал, что на основании собранных данных силы противника, находящегося перед англичанами, составляли три корпуса и две кавалерийские дивизии. Это было гораздо убедительнее, чем расчеты Вильсона, и сразу же положило конец всяким мыслям о наступлении. Но это было еще не все.
В одиннадцать часов вечера прибыл лейтенант Спирс после спешной поездки в штаб 5-й армии и сообщил горькую весть — генерал Ланрезак выходит из боя и отводит армию на позиции, находящиеся в тылу англичан. Реакция Спирса на решение, принятое без консультации с англичанами и не доведенное до их сведения, была подобна поведению полковника Адельберта, когда тот узнал о намерении короля Альберта отойти к Антверпену.
Отступление Ланрезака, в результате которого английские экспедиционные войска как бы повисали в воздухе, ставило их в крайне опасное положение. На поспешном совещании было решено отвести войска немедленно, как только будут составлены приказы на отступление и доставлены войскам. Задержка с доставкой приказа Смит-Дорриену, выбравшему странное место для своего штаба, стоила потом многих жизней.
Штаб корпуса расположился в скромном частном загородном доме, называвшемся весьма напыщенно Шато-де-ля-Рош у Сар-ля-Брюйера, он был на хуторе без телеграфа или телефона, на малозаметной проселочной дороге, найти которую было трудно и днем, не говоря уже о середине ночи. Даже Мальборо и Веллингтон не пренебрегали более удобным, хотя и не очень аристократическим помещением для штаба, но всегда на главной дороге, один в аббатстве, а другой в таверне. Приказ Смит-Дорриену должен был быть доставлен на автомобиле и достиг его только в три часа утра, в то время как корпус Хейга, не участвовавший в бою, получил свой приказ по телеграфу часом раньше и был готов к отступлению до рассвета.
К этому времени подтянулись два германских фланговых корпуса, атака немцев была возобновлена, и отступление II корпуса, находившегося накануне весь день под огнем, проводилось снова в тех же условиях. В суматохе один из батальонов так и не получил своего приказа и сражался до тех пор, пока не был окружен, а его солдаты убиты, ранены или взяты в плен. Удалось уйти только двум офицерам с двумястами солдатами.
Так закончился первый день боя для англичан, не сражавшихся с европейским противником с Крымской войны и не ступавших на европейскую землю со времен битвы при Ватерлоо. Разочарование было горьким: для I корпуса потому, что он спешил в пыли и по жаре на позиции, а теперь шел обратно, практически не сделав и выстрела, а для II, гордого своей стойкостью перед прославленным противником и не знавшего ничего о его превосходящей силе, об отходе 5-й армии, из-за непонятного приказа на отступление.
И для Вильсона это было «жестоким» разочарованием. Он обвинял во всем Китченера и кабинет, пославших четыре дивизии вместо шести. Если бы были посланы все шесть, заявил он с той великолепной неспособностью признавать ошибки, которая потом сделала его фельдмаршалом, то «это отступление было бы наступлением, а поражение — победой».
Самоуверенность и легкомыслие Вильсона начали таять, а Джон Френч впал в уныние. Пребывание во Франции всего лишь немногим более недели с невероятным напряжением, беспокойством и ответственностью, к которым добавилось несправедливое отношение Ланрезака, а также крушение планов в первый же день сражения расстроили его и разочаровали. На следующий день он закончил свой доклад Китченеру предложением: «Я полагаю, что следует обратить серьезное внимание на защиту Гавра». Гавр находился в устье Сены, почти в ста пятидесяти километрах к югу от первоначального места высадки в Булони. Френч уже начал подумывать о возвращении.
Так закончилось сражение за Монс. В качестве первого участия Англии в том, что впоследствии стало Великой битвой.
Ей ретроспективно были приданы все качества исключительности и в британском пантеоне было отведено место, равное битвам при Гастингсе и Ажинкуре. Создавались легенды, подобно легенде об ангелах Монса. Все живые были храбрецами, а все мертвые — героями. Составлялись хроники каждого полка вплоть до последнего часа и последней пули, пока битва за Монс не засверкала через туман такой доблести и славы, что уже казалась победой. Нет сомнения, что под Монсом англичане храбро сражались, лучше, чем некоторые французские части, но не лучше и многих других, не лучше бельгийцев у Эелена, или «турков» у Шарлеруа, или не лучше бригады генерала Манжина у Онё.
Сражение, до того как началось отступление, продолжалось девять часов, в нем участвовало две дивизии, или 35 000 английских солдат, было потеряно 1600 человек, продвижение армии фон Клюка было задержано на один день. Во время «Приграничного сражения», частью которого являлась битва за Монс, семьдесят французских дивизий, или около 1 250 000 человек, участвовали в боях в различных местах и в разное время в течение четырех дней. Французские потери за эти четыре дня достигли 140000 человек, то есть вдвое превосходили численность всех британских экспедиционных сил во Франции в то время.
После Шарлеруа и Монса Бельгия лежала покрытая обломками от разрушенных домов и изуродованная следами боев. Грязная солома, которую солдаты использовали для постелей, валялась на улицах вместе с рваной бумагой и окровавленными бинтами.
«И над всем этим — запах — писал Уилл Гервин, — о котором не упоминает ни одна книга о войне. Запах полумиллиона немывшихся людей... Он висел над каждым городом, через который прошли немцы».
С ним смешивался запах крови и лекарств, лошадиного навоза и мертвых тел. Предполагалось, что убитых будут хоронить свои же войска ночью, но часто трупов было слишком много, а времени слишком мало, поэтому его не оставалось для мертвых лошадей, чьи трупы валялись, раздутые и зловонные. Бельгийские крестьяне, пытавшиеся расчистить свои поля от мертвых, после того как прошли армии, были похожи на тех, с лопатами, изображенных на картинах Милле.
Среди трупов валялись и останки «плана-17», и яркие обрывки французского полевого устава: «...французская армия отныне не знает другого закона, кроме наступления... только наступление ведет к положительным результатам».
Жоффр, стоявший посреди обломков всех французских надежд, под бременем ответственности за катастрофу, за поругание границ Франции, за отступающие или еще сражающиеся армии, оставался непонятно спокойным. Немедленно свалив вину на исполнителей и отпустив грехи составителям планов, он сохранял полную и непоколебимую уверенность в себе и Франции и в том, что, поступая так, выполнил важное и единственное требование, так необходимое в грядущих днях всеобщего бедствия.
Утром двадцать четвертого августа, сказав, что «от фактов не уйдешь», он сообщил Мессими: армия «обречена на оборонительные действия» и должна держаться, опираясь на свои укрепленные позиции, стремясь измотать противника, и ждать удобного момента для возобновления наступления. Он немедленно взялся за устройство оборонительных рубежей и подготовку перегруппировки своей армии, чтобы создать массу, способную перейти в наступление с оборонительной линии, которую он намеревался создать на Сомме. Его ободрила телеграмма от Палеолога из Петербурга, и он надеялся, что немцы в любой момент снимут войска с западного фронта, чтобы противостоять угрозе со стороны России. Даже накануне катастрофы он с нетерпением ждал начала движения русского «парового катка». Но вместо этого пришла немногословная телеграмма, сообщавшая, что в Восточной Пруссии улаживаются «серьезные стратегические проблемы», и обещавшая «дальнейшие наступательные операции».
Кроме переформирования самой неотложной задачей Жоффра было найти причину катастрофы. Без всяких колебаний он обнаружил ее «в серьезных недостатках у командующих». Некоторые действительно не выдержали огромной ответственности. Артиллерийскому генералу, начальнику артиллерии, пришлось принять на себя командование III корпусом под Шарлеруа после того, как командира корпуса не могли нигде найти во время самой критической фазы боя. В сражении в Арденнах командир дивизии V корпуса совершил самоубийство. Люди, как и планы, не выдерживали тех составных компонентов боя, которые отсутствовали на маневрах, — опасности, смерти и настоящих выстрелов.
Но Жоффр, допускавший, что планы могут быть слабыми, не прощал слабостей людям. Запросив список всех генералов, которые проявили слабость или некомпетентность, он безжалостной рукой вычеркивал их из списков.
Не признавая, как и Генри Вильсон, ошибок в теории или стратегии, он приписывал провал наступления, «несмотря на численное превосходство, которого, как я полагал, я добился для армий», «недостатку наступательного духа». Ему бы следовало сказать «избытку», а не «недостатку». У Моранжа в Лотарингии, Россиньоля в Арденнах, Тамина на Самбре — везде было не слишком мало, а слишком много наступательного рвения, которое и явилось причиной неудачи.
В «Замечаниях для всех армий», опубликованных на следующий день после поражения, Генеральный штаб заменил слона «недостаток наступательного духа» на «неправильное понимание» наступательного духа. В них говорилось, что полевой устав был «неправильно понят или плохо выполнялся». Пехота начинала атаки со слишком большой дистанции и без артиллерийской поддержки, неся, таким образом, большие потери от пулеметного огня, которых можно было избежать. Отныне при занятии местности «ее следовало немедленно подготовить. Должны быть выкопаны окопы». «Главная ошибка» состояла в отсутствии координации между артиллерией и пехотой, которую «крайне необходимо» исправить, 75-миллиметровые пушки должны вести огонь с максимальной дистанции. «Наконец, нам следует перенять у противника применение аэропланов для подготовки артиллерийского наступления». Несмотря на множество французских военных ошибок, было заметно желание извлечь пользу из их печального опыта, по крайней мере в области тактики, Генеральный штаб не был так скор в признании собственных стратегических ошибок. Даже двадцать четвертого августа, когда разведка сделала поразительное открытие, обнаружив, что немецкие резервные корпуса, следовавшие за полевыми, имели те же самые номера. Таким образом, это было первым доказательством использования резервов на передовой линии, объяснением, почему немцам удавалось быть одинаково сильными одновременно и на правом фланге, и в центре. Однако это не вызвало у Жоффра сомнений, не был ли «план-17» построен на ошибочной основе. Он продолжал считать его хорошим планом, не удавшимся из-за плохого исполнения. После войны ему пришлось давать показания в парламенте по поводу катастрофы, в результате которой Франция оказалась открытой для вторжения. Его попросили сообщить мнение относительно предвоенной теории Генерального штаба — чем сильнее германский правый фланг, тем лучше для Франции.
«Я и сейчас так считаю, — ответил Жоффр. — Доказательством этому является наше «Приграничное сражение», спланированное как раз таким образом, и если бы оно закончилось успешно, наш путь был бы открыт... Более того, оно было бы выиграно, если бы 4-я и 5-я армии лучше сражались, то германские наступающие войска были бы уничтожены».
Но в то августовское утро 1914 года, когда началось отступление, он не обвинял 4-ю, а тем более 5-ю армии и их командующих. И хотя англичане обвиняли генерала Ланрезака, неизвестный представитель английской армии недвусмысленно заявил, что решение Ланрезака отступить, вместо того чтобы контратаковать двадцать третьего августа, спасло от «еще одного Седана».
О настойчивом предложении Ланрезака перевести 5-ю армию к Шарлеруа, на запад от Мааса, тот же представитель сказал:
«Нет сомнения, что это изменение плана спасло британские экспедиционные силы и, возможно, французские армии от уничтожения».
Двадцать четвертого августа было ясно только одно: французские армии отступают, и противник неутомимо продвигается вперед. Размеры поражения не были известны публике до двадцать пятого, когда немцы объявили о взятии Намюра и 5000 пленных. Это известие поразило недоверчивый мир. Лондонская «Таймс» писала перед этим, что Намюр выдержит шестимесячную осаду, а он пал через четыре дня. В Англии говорили с явным желанием преуменьшения, что «падение Намюра всеми признается как явная неудача... значительно сократившая шансы на быстрое окончание войны».
Насколько эти шансы сокращены и как далеко отодвинулось окончание войны, еще никто не знал. Никто не осознавал, что по количеству действующих войск и по уровню потерь, понесенных за сравнительно короткий период боевых действий, величайшая битва в войне уже совершилась. Никто еще не мог предвидеть ее последствий: полная оккупация Бельгии и Северной Франции предоставила в распоряжение Германии промышленные мощности обеих стран — мануфактуры Льежа, уголь Боринажа, железную руду Лотарингии, фабрики Лилля, реки, железные дороги, сельское хозяйство, и кроме того, эта оккупация, питавшая германские амбиции и укреплявшая решение Франции сражаться до последнего в вопросах восстановления и репарации, мешала попыткам последней пойти на компромиссный мир, или «мир без победы», затянув войну на долгие четыре года.
Все это стало ясно позднее. Двадцать четвертого августа немцы почувствовали огромный прилив самоуверенности. Впереди они видели только разбитые армии, гениальность Шлиффена была доказана, казалось, что решительная победа уже находится в руках Германии.
Во Франции президент Пуанкаре записал в своем дневнике:
«Мы должны согласиться на отступление и оккупацию. Так закончились иллюзии последних двух недель. Теперь будущее Франции зависит от ее способности сопротивляться».
